РАКЕТЫ И ЛЮДИ

Перебравшись в свое двухместное купе, я разбудил Виктора Ивановича Кузнецова, будущего дважды Героя Социалистического

Труда и академика, бюст которого ныне установлен вблизи его института на Авиамоторной улице.

За вполне «допустимыми» порциями «голубого Дуная» -так мы называли подкрашенный марганцовкой 70 %-ный спирт, которым заправляли ракеты, я рассказал Виктору о разговоре с Ветошкиным и спросил его мнение. Вскоре к нам постучался и вошел приехавший со стартовой площадки сильно уставший Воскресенский.

Беседа продолжалась «на троих». Воскресенский высказал действительно пророческие мысли: «Сергей (так он называл Королева) хочет быть единовластным хозяином проблемы. Я его изучил лучше вас. И он с этой задачей справится. Для него немцы уже сделали свое дело, и ему они больше не нужны. А начальство боится Королева, им нужен противовес, поэтому до поры до времени мы будем делать вид, что немецким проектом интересуемся. Что бы умного они не предложили, все равно Сергей, Михаил и Николай будут делать по-своему. А потому не надо зря терять время, завтра рано вставать, обещают погоду, давайте спать».

Когда мы после пусков А-4 в конце 1947 года возвратились в Подлипки, на эту же тему у меня были снова разговоры с Победоносцевым.

Зимой 1948 года, не помню, в январе или феврале, я с группой сотрудников, в которую входил мой заместитель по радиотехнике Дмитрий Сергеев, отправился на остров «для проверки хода реализации решения НТС» – такое было напутствие от директора Гонора. В таких служебных путешествиях иногда ближе сходишься с людьми, чем во время повседневной служебной суеты. Мне был очень симпатичен и «близок по духу» Сергеев – талантливый радиоинженер, заряженный всегда массой новых идей. Предложения по радиоуправлению Г-1, в которые были заложены новые принципы, существенно отличные от того, что делалось в Пенемюнде, его очень увлекли, но он многое переработал, и трудно было определить, что собственно сделано без его подсказки или непосредственного участия.

В упомянутом путешествии на остров были неизбежными встреча и нелегкий разговор с Греттрупом. В Бляйхероде я был для него «царь, бог и воинский начальник». С момента погрузки в вагон для отбытия в Союз он понял, что моя власть кончилась, и общение при наших встречах в Подлипках и на Селигере обычно проходило довольно сухо и формально.

Но на этот раз Греттруп очень обрадовался моему приезду и заявил, что, хочу я того или нет, он должен сказать мне много неприятных вещей. Смысл довольно длинной речи, которую он на меня обрушил, заключался в том, что, несмотря на благоприятное решение НТС по его проекту, ни одно пожелание, записанное в перечне этого документа, не может быть выполнено.

Ни на острове, ни в Подлипках в самом НИИ-88, ни в Химках у Глушко не начаты и даже не запланированы те экспериментальные работы, в отсутствии которых их так упрекали. Они продолжают в своем маленьком замкнутом коллективе, оторванные и искусственно отгороженные от советской науки и советских ОКБ, работать над проектом, который снова будет подвергнут критике за то, что ни одно из принципиально новых предложений не прошло экспериментальной проверки.

«Нам не дают возможности пользоваться вашими аэродинамическими трубами. Мы хотим, но не можем поставить эксперименты на стенде для проверки новой схемы двигательной установки. А как мы можем доказать, что привод турбины за счет отбора газов прямо из камеры – это реальное дело? Расчетами такие схемы не подтверждают. Нужен эксперимент. По радиосистеме нужны полигонные и самолетные испытания. Но мы здесь сделать современную аппаратуру не способны».

Я теперь уже не помню всех упреков, но перечень был достаточно убедительный. Затем Греттруп перешел на спокойный доверительный тон. Он попросил, чтобы я, советский человек, которому он доверяет, хотя он все больше убеждается, что его обманывают, откровенно сказал, какую будущность имеет их работа.

Мог ли я откровенно в 1948 году сказать все, что я думал? Конечно, того, что я говорил Победоносцеву, Ветошкину, Гонору – о перспективе работы немцев – высказать Греттрупу я не смел ни по формально-служебным, ни по чисто человеческим соображениям.

Я считал, что не имею права убивать у него надежду на хотя бы частичную реализацию задуманного. Греттруп был по-настоящему увлеченным работой инженером. Он потерял, по крайней мере надолго, так он полагал, свою родину. Теперь, кроме семьи, в жизни была единственная услада и цель – интересная, рискованная, на грани возможного, но чертовски увлекательная задача: создать ракету, которую не могли, не успели придумать в Пенемюнде. Пусть для русских. Черт с ними. Но это творение его, Греттрупа, и его коллектива. Половина Германии все равно подвластна сталинской России. Значит, такая ракета может пригодиться не только русским, но и немцам. Так, мне представляется, рассуждал Греттруп. Честно должен признать, что и как человек, и как талантливый инженер он мне нравился. Была у него эта самая «искра Божия».