Рахель

Такое мироощущение бывает и теперь, но лишь моментами, а не как фон. Обычно же я живу напряженно содержательной жизнью и именно "внутренней", много читаю, много вижу людей, вдумываюсь в вопросы, когда-то мне бывшие чуждыми, и чувствую, как ширятся, "раздаются" мои горизонты. Ведь, в сущности, раньше, не считая общественную подкладку палестинской сельской работы, вся моя жизнь сводилась к сумме эстетических восприятий и узколичных переживаний. Теперь я полезный член общества, а это осмысливает многое…

Впрочем, возможно, что это у меня только полоса такая, что "общественность" во мне - "вкрапление слюды в гранит"… Во мне, но не слито со мной органически. Поэтому я так зажигаюсь, читая Ангел Кей[12]. Она громит нас, нынешних воспитателей, за то, что мы создали плебеев духа, развивая в детях социальные инстинкты.

Зачем я в Бердянске, Вы спросили. Не задумываясь, отвечу: затем, что здесь – море. Ведь, в конце концов, дети, нуждающиеся в моей близости, найдутся везде, а вот море!.. Ох, Мусик, как я море люблю, и как много оно мне дает! И все же скоро расстанусь с ним; общество, в котором я служу, командирует меня в Смоленск, а я горжусь тем, что умею подавлять личное во имя и т.д. Моя фактическая жизнь перегоняет эмоциональную на несколько месяцев».В письмах Рахель упоминает о дорогом ей человеке – Михаиле Борисовиче: «Мы с ним очень сблизились потом перед отъездом…  Мне его жалко. Не приходило ли Вам в голову, что жалость страшно деспотическое чувство. Она подавляет все другие и царит безраздельно. Ближе других мне теперь один мой вятский знакомый. У меня к нему интерес человека и нежность женщины, два элемента, из которых слагается "так называемая любовь". Я и любовь, не правда ли комическое соединение?»                                    

О самой большой ее любви известно, что было это в период учебы во Франции, по ее словам, он «вернулся на родину». Михаэль Борисович Бернштейн, 1888 года рождения, с которым Рахель и М. Шкапская познакомились в Тулузе. К нему, в г. Любань Новгородской области, где он учительствовал, обращено стихотворение 1916 года, написанное в Бердянске:

Я весь день сегодня думаю упорно,
Возвращаюсь к Вам на север ваш жестокий.  
Со своей большой, большой тоскою черной 
Видитесь Вы мне усталый, одинокий.
Гладя вашу руку ласково и нежно,  
Говорю я тихо: "Бедный мой, далекий, 
Все мы одиноки на равнине снежной 
Нашей жизни дальней. Все мы одиноки".

Несомненно, он был источником вдохновения молодой любящей женщины, мечтающей о счастье материнства в родном краю.

Счет базарный упрёков, обид, долгов,  
слов безжалостных мерзлый ком
обернулись ветром лесных лугов,
тихой нежности шепотком.
Словно нет мужчины, и женщины нет, 
 что сошлись в извечной войне, 
Словно стал ты мне братом молочных лет, 
Словно стал ты сыночком мне.

                               Тевет, 5691

В ноябре 1916  ее направляют в  санаторий на берег Черного моря. Здесь ее застает революция.

Рахель грезит о возвращении в Палестину, и деньги на билет на  пароход “Руслан” собирает на вечере, устроенном в синагоге с разрешения одесского раввина – вечера, где она выступает с рассказами о  Палестине. В 1919 году на первом же корабле, отплывавшем после войны из Одессы в Палестину, Рахель покидает Россию, чтобы навсегда вернуться на берега Кинерета.

На “Руслане” плыла и Роза Коэн – в будущем мать Ицхака Рабина. Обе женщины родились в 1890 году, обе были тогда одиноки и горды. По прибытии в страну осенью 1919 года их пути разошлись. На Кинерет Рахель приезжает уже совсем больной, и когда члены группы Дгания-Алеф узнают врачебный приговор -  “туберкулез в открытой форме”, то на общем собрании принимается хоть и жестокое решение, но полностью в духе того фанатичного  времени: поскольку обеспечить строгую изоляцию ей не могут, Рахель изгоняют.

“Туча, тяжелая черная туча опустилась на меня. Мне хотелось кричать – но я не могла,” - пишет она сестре. Изгнание из Дгании было для Рахели  крушением идеалов: она не могла принимать участие в строительстве “нового общества”.

“Изо всех сил я стараюсь быть сильной, но это не удается мне.  Я не хочу сдаваться!

Я хотела излить свое горе, но не могу исповедоваться перед людьми и никогда не была в состоянии рассказать кому-либо о себе – уж слишком я горда”. Отцу Рахели – Исеру Блювштейну в то время было 87 лет, и он целиком находился под влиянием своей третьей жены. От его российских богатств после революции не осталось ничего, имущество в Палестине – несколько квартир – перешли по завещанию к жене и сыновьям.