Рахиль

Мы решили, что так будет происходить мое постепенное отчуждение. В брехтовском смысле. Что так мне будет легче.

Забота о старших.

Хотя в этом смысле теперь ей было о ком заботиться и без меня.

- Ну ты чего? - сказал Николай, когда я сел к ним в машину. - Совсем, что ли, раскис? Мне вон тоже почти пятьдесят, а я, смотри, какой бодрячок. Ты спортом каким-нибудь занимаешься? Потрогай.

Он перегнулся через спинку сиденья и согнул перед моим лицом руку в локте.

- Давай, давай. Трогай. Видал, какой бицепс? Бетон.

Я прикоснулся к его кожаной куртке. Зеркальце над его головой отразило мое движение. В зазеркалье оно было не таким неловким. Просто одна рука прикоснулась к другой руке. Как у Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы.

- Нет, я ничем не занимаюсь. Я много курю.

- Ну и зря. А я по субботам - всегда в бассейн. И еще спортзал.

Наталья смотрела на нас и радостно улыбалась.

За билеты заплатил Николай. Я сделал движение к кассе, но он жестом остановил меня.

- Ты зарплату свою давно получал, профессор? Помнишь еще, как она выглядит?

Я сделал вид, что хотел просто рассмотреть афишу. От этого якобы и возникло движение. В конце концов эстафета была уже у него.

Хотя штамп в паспорте еще оставался.

- Слушай, нам надо с тобой о разводе поговорить, - сказал Николай, когда мы шли по проходу между рядами.

- Не сейчас, - шепнула Наталья. - Давайте садитесь скорей.

А я от самого входа думал - как мы усядемся. Спрячется она от меня за него или сядет между нами? Вариант, что я буду сидеть между ними, практически отпадал. К чему было тогда городить весь этот огород с изменой и переездом на чужой телефон, в котором нет маминых цифр? Даже маминых черточек в нем нет. Хотя обещалось.

Она села на место 15. Он - на 16. Я опустил сиденье 17. В сумме составило 48. Всего на пять лет меньше, чем мне. От перестановки слагаемых сумма, разумеется, не менялась, но я эту перестановку с удовольствием бы осуществил.

Будь я Господь Бог.

И разверз бы кое перед кем геенну огненную. Чтобы корчился там со своим шестнадцатым стулом.

Или семнадцатым.

Потому что мы точно друг друга стоили. Со своим собственным ребенком в таком возрасте ни один из нас в кино бы ни за что не пошел. С нами сидел чужой ребенок. И каждый из нас думал о том, как бы с ним переспать. Вернее, это я думал. Николай шуршал руками в карманах своей куртки.

- Жевательную резинку будешь, профессор? - сказал он, нащупывая мою ладонь в наступившей темноте.

- Тихо вы! - шикнула на нас Наталья. - Как дети малые.

Я закрыл глаза и представил ее себе воспитательницей детского сада, а нас с Николаем - двумя пацанами из старшей группы, которых она привела на детский сеанс.

Желание от этого не прошло.

В следующее мгновение в зале зазвучала музыка, и сквозь закрытые веки я уловил всполохи света. Фильм начался. Я до сих пор так и не знал - как он называется.

Николай снова пошуршал оберткой жевательной резинки и молча вложил мне в руку гибкую полоску. Не открывая глаз, я поднес ее к лицу и почувствовал запах мяты. Очень сильный. Практически как в детстве.

* * *

Такой чай пила только бабушка. Остальные либо ругались с ней и пили свой чай без мяты, либо делали вид, что пьют из ее чайника, а сами тайком выливали содержимое своих стаканов в открытое окно. Прямо на клумбу, где росли георгины. Все говорили, что чай надо пить в чистом виде. Без примесей. Но бабушка упрямо заваривала мяту каждый раз, как мы приезжали к ней из Москвы.

После смерти Сталина приезжали особенно часто. Взрослые пили водку, курили на открытой веранде, говорили, что не надо будет теперь уезжать из Москвы насовсем и что скоро вернут всех арестованных евреев. Когда уходили с веранды, в комнатах начинался какой-то неясный шорох, возня и приглушенный смех, а бабушка включала свет на кухне и начинала заваривать свой чай.

"Видишь? - говорила она. - Листики заворачиваем вот так. Слышишь, как пахнет? А теперь - кипятком".

Я следил за ее движениями, морщил лоб, втягивал носом воздух и размышлял - почему это я должен слышать запах? Ведь он попадает не в уши, а в нос.

"Все на свете должно быть смешано, - продолжала она. - Мята с заваркой, каша с маслом, картошка с луком, хлеб с чесноком. Если семена не смешать с землей, то цветов не будет. Еще нужен солнечный свет и дождь с неба. А если смешать синюю краску с желтой, то получится зеленый цвет. Понимаешь? Все должно быть смешано".

"А люди?" - поднимал я голову от дымящейся кружки.

"И люди. Твой папа смешался с твоей мамой, и получился ты".

"Как зеленый цвет?"

Она улыбалась, ставила передо мной тарелку с блинчиками и говорила:

"Ну да, как зеленый цвет. Только не торопись. Чай еще горячий".

Я сворачивал блин и заталкивал его целиком в рот. Дышать становилось трудно.

"Не спеши, - повторяла она. - Откусывай понемногу".

"А бывает такое, что не смешивается совсем?"

Она задумывалась на мгновение и качала головой:

"Вряд ли. Что-то я не припомню. Хоть как-то все на свете должно быть смешано. Хоть в какой-то степени".

"А евреи и русские?"

* * *