Рахиль

– Нет, я не буду.

Колька тоже замер и перестал шелестеть страницами.

– Пару воткнет – зачешешься, – пожал плечами Венька. – Но будет поздно. Не допустит к экзаменам – и трындец. А нам надо выиграть время. Я насчет баржи пока еще не до конца все решил. Целую ночь не спал. Проблема связи. Нужна будет рация. Иначе американцы нас будут слишком долго искать.

– Ты что, совсем сдурел?

– Пока еще нет. Но вот почитаю учебничек и сдурею.

Мы с Колькой молча стояли посреди аудитории, а Венька спокойно уселся за преподавательский стол и начал просматривать оглавление.

– Так… Абулия… Посмотрим, что у нас тут… «Ослабление и распад волевых процессов… В тяжелых случаях больной настолько пассивен, что не способен обслуживать сам себя»… Клево… Что еще? «Парамимия – гримасничанье. Парапраксия – вычурные позы, походка, манекенообразность и угловатость движений, манерность жестов»… Чуваки, тут все про Зябликову. Вот по кому Кащенко плачет.

– Венька, ты что, серьезно? – сказал я.

– Подожди, подожди! Кажется, есть кое-что… Кататонические симптомы… «Мутизм – нарушение волевой сферы, выражающееся в остановке речи… Закупорка… Шперрунг»… Хм… Может, шперрунг попробовать? Название стильное… Но если просто молчать, она точно поставит пару. Откуда ей знать, что у меня шперрунг покатил? Подумает – молчит кекс, и фиг с ним. Нет, надо что-то другое…

– Я пошел, – сказал я.

Венька поднял голову от учебника и, прищурившись, посмотрел на меня.

– Чего ты дрейфишь? – сказал он. – Не хочешь прикалываться – не надо. Я один все сделаю. Сам потом скажешь спасибо.

Видя, что я не отхожу от двери, он добавил:

– Или стукнуть решил?

Остановился он на атактических расстройствах.

– Вот, чуваки. То, что надо… «Речь становится неконкретной, витиеватой, неуместно абстрактной и символичной. При прогрессировании речевых расстройств теряется логическая связь между блоками фраз и отдельными предложениями. Наконец возникают логические нестыковки между отдельными словами»… Чуете? Песня, а не симптомы. Двинули на семинар! Весь вечер на арене клоун Бенджамин!

Не знаю как Зябликовой, но остальным поначалу, скорее всего, точно показалось, что у Веньки не все дома. Стоило ей войти в аудиторию и посмотреть в направлении нашей троицы, как он поднял руку и, не вставая с места, начал говорить. Он сообщил ей о том, что советская медицина совершила небывалый скачок в области гинекологии и акушерства; что забота о женщине и о новорожденных в нашей стране превысила все мировые показатели; что капиталистические страны в этой сфере значительно отстают от нас по производству цветных металлов на душу населения; что младенцы в США и в Европе появляются на свет с пятимесячной задержкой, но зато у каждого из них есть свой маячок в качестве компенсации; что его самого зовут Орландо Эстонский; что его замучил постоянный параллелепипед в голове; что буддистская драматургия в нем инкогнито сидит и что албанцы втихую пожирают из него мозг.

– Ну и плевать, – сказал он, дождавшись нас на улице после семинара. – Подумаешь, выгнала! Зато пару никому не поставила. Держите учебник. Найдете мне к понедельнику симптомы постшизофренической депрессии. Я уезжаю.

– Куда? – в один голос произнесли мы с Колькой.

– Сказал же – рация будет нужна. У меня в Ленинграде кореш остался, радиолюбитель. И в мореходку зайду. Надо переговорить насчет навигации. Интересно, бывают баржи с мотором? Вы как думаете, чуваки?

Вернувшись через три дня, он сообщил нам, что с рацией не покатило. Радиолюбителя месяц назад замели за приемничек, по которому он слушал «Голос Америки». И хотя отпустили его почти сразу, он так перебздел, что по винтику разобрал всю свою аппаратуру.

– С космической скоростью, – пояснил Венька. – И все детали утопил в Неве.

Не успели мы облегченно вздохнуть, как он огорошил нас новыми планами.

– Короче, летом двигаем на Дальний Восток. Там этих барж немерено. Отвяжемся потихоньку и поплывем. Обойдемся без рации. Я к тому времени выучу карту океанских течений. Должна же быть такая карта. Или нет?

Но самое неожиданное, с чем он вернулся из Ленинграда, была песня. Мы уже две недели готовились к институтскому вечеру, на котором собирались танцевать твист, однако Венька решил теперь изменить программу. Изначально мы с ним вдвоем должны были лабать на сцене под Чабби Чеккерса, а Колька выходил в середине танца и начинал читать Маяковского. В том смысле, что мы с Венькой такие уроды, «золотая молодежь» и вообще дрянь, а всем надо типа идти на субботник. После стихотворения Колька бежал за кулисы и возвращался с метлой нашего дворника Петровича, которой прогонял нас со сцены.

Метла и Колькины прыжки с ней были очень важны, потому что иначе мы бы никогда не смогли сбацать твист при всем факультетском начальстве и не вылететь после этого из института. Колька и так появлялся на сцене довольно поздно. К его выходу на голове у декана волосы уже должны были стоять дыбом. Для нас это была единственная возможность показаться у себя в институте в том прикиде, в котором мы давили стиль на «Бродвее». Но Венька решил все отменить.

Он сказал: