Рахманинов

— Так-то вот, сударь мой, — негромким басом, покашливая, заговорил доктор Антон Павлович. — Если вы, как художник, и дальше останетесь жить в вашей раковине, вам нечего будет рассказать людям. Нужно оглянуться по сторонам и подумать, вот хотя бы… о ней…

Он покосился на девушку, которая, сжав переплетенные пальцы, глядела в окошко.

— Хотя бы о ней, — понизив голос, повторил доктор, — чем она жива, о чем молчит и думает бессонными ночами…

— Но кто же, кто она? — взволновался Сережа и вдруг открыл глаза.

Розовый отблеск зимнего солнца лежал на обоях.

Ах, какой вздор!.. Он не проспал и четверти часа… Еще только начало третьего.

И впоследствии он никогда не мог понять, что в нем, человеке застенчивом и довольно нелюдимом, с такой неотразимой силой притягивало детские сердца. С минуты его приезда Нюся не сводила с него очарованных глаз. Девочка была веселое и ласковое, но ужасно настойчивое дитя.

Уже в четвертом часу, когда была убрана елка, Сережа выпросил Нюсю у матери на один час с клятвенным обещанием вернуться к ужину до первой звезды.

Дойдя до ближайшего перекрестка, они наняли белобородого лихача на восьмом десятке. Жеребцу неопределенной масти было чуть поменьше.

Солнце уже не светило. Разом с сумерками садился густой морозный туман. В тумане огромные здания как бы теряли свою весомость, словно дворцы Снежной королевы. Все было призрачное и седое — ветви деревьев, столбы и решетки оград, шапки и бороды прохожих, ротонды и муфты дам. Фонари, окна витрин, разукрашенные елки светились в густеющих сумерках волшебным опаловым светом.

Нюся своими вопросами поминутно ставила музыканта в тупик. К счастью, он припомнил со слов Зилоти либретто сказки-балета, над которым работал Чайковский, и очень хитро повел речь о девочке Маше и прекрасном принце, которого злая фея обратила в зубастого уродца — щелкуна.

На углу Садовой Сергей и Нюся буквально «наехали» на витрину игрушечной лавки.

— Вот он! — вдруг закричала Нюся тонким отчаянным голосом.

Окна глядели в снежные сумерки. Всеми цветами радуги переливались сверкающие елки. Падал тихий снежок и, попадая в лучи света, снежинки зажигались и гасли, как звезды, голубые, фиолетовые, зеленые и алые.

Сергей ничего не разглядел в витрине, но понял, что нужно вылезать из саней.

В дремучем лесу разодетых в атлас кукол, среди зайцев, чертей, арлекинов, верблюдов, китайцев, попугаев, цветных шаров, снегурочек, медведей и раскрашенных бумажных фонарей с помощью веселой продавщицы они нашли того, кого искали. Его красное пучеглазое лицо выражало непреклонную решимость перещелкать все орехи, которые попадутся ему на зуб.

Зимняя ночь с оглядкой выходила из темных, одетых инеем переулков. Глухо гудела колокольная медь.

Подъезжая к дому, Сергей увидел одинокую женскую фигуру, остановившуюся на тротуаре.

Разумеется, он обознался. А все-таки жаль, что ее нет здесь, его попутчицы. Кто она, эта замкнутая в себе девушка? Что таит она в своем молчании? Ему захотелось увести ее в теплый праздничный дом, увидеть в ее темных неулыбчивых глазах золотые огоньки елочных свечей. Может быть, от их тепла и света оттает ее скованная душа!

Дома застали Любовь Петровну, высокую, очень бледную, в черном платье.

Увидев мать, Сергей почему-то смутился. С мучительной жалостью он взглянул на ее волосы, остриженные осенью после тифа, заглянул в темные и почему-то влажные глаза. Она же, немного покраснев, поцеловала его в висок, задала два-три незначащих вопроса и ушла в себя. Ее молчаливая отчужденность никого не удивляла. Казалось, жизнь ее как бы остановилась в то утро, когда они уехали из Онега. Она, по существу, и не любила его, но ведь после Онега и совсем ничего не было!

Елочные свечи, отгорев, погасли в темной игольчатой гущине. Нюся уходилась от смеха, беготни и треска хлопушек. Покинутый щелкун лежал на спине среди рассыпанной золоченой скорлупы, тараща глаза на погашенную елку. Все устали.

Только лукавый и нежный напев песни Шуберта все еще бродил по комнатам трубниковской квартиры.

Сергей тихонько опустил крышку фортепьяно.

Мария Аркадьевна задумалась. Откуда у этого мальчика, сутулящегося над клавиатурой, такая львиная хватка, такая манера «вводить» в клавиши осторожные белые пальцы!..

Когда Сергей, проводив мать, вернулся, в доме уже спали.

В гостиной пахло елкой и свечным нагаром. Через открытую форточку влетали снежинки. Одна Мария Аркадьевна все еще сидела в кресле, закутавшись до глаз в белый оренбургский платок.

Взглянув на ее легкие волосы, высоко поднятые со лба, на тонкие брови и добрые, всегда озабоченные глаза, Сергей подумал, что из всей большой семьи после бабушки она была, пожалуй, единственным близким ему человеком. Он присел рядом на скамеечку, обитую штофом.

— Скажи мне, только правду… — немного подумав, сказала она. — Как тебе живется там, у Сатиных?

Он ответил не сразу.

— Пожалуй, неплохо. Главное — никто не мешает заниматься, и я как будто бы никому…

— Только-то! — усмехнулась Мария Аркадьевна. — А я вот думаю, что у нас тебе, пожалуй, было бы теплее…