Рахманинов

И у меня был край родной,
     Прекрасен он,
Там ель склонялась надо мной,
     Но то был сон!
 Семья друзей была жива.
     Со всех сторон
Звучали мне любви слова,
     Но то был сон!

И единой опорой в жизни музыканта среди злой и суровой зимы оказалась Родная.

Личная жизнь у Лодыженской не удалась. Муж ее Петр Викторович был человек одаренный, добрый, великодушный, но неисправимый дилетант во всем. Перепробовав множество профессий, он остался беспутным гулякой.

В думах своих, заботах и невзгодах была Анна Александровна очень одинока. Она безропотно приняла свой жребий, знала, что никакие силы не заставят ее покинуть человека, с которым навсегда связана ее судьба. Не в ее натуре, робкой и несколько инертной, было пытаться что-то ломать. Еще в юности для нее этот злой и «насмешливый рок все дороги к блаженству закрыл».

И все же, когда случай свел ее с Сергеем, она потянулась к нему вся, безотчетным порывом одинокой горячей души. Едва ли не с первого взгляда она поняла, что Сергей тоже одинок, бесприютен и недосмотрен, что она нужна ему сегодня, сейчас, хотя наперед знала, что в конце концов эта близость ни к чему не поведет. И этот порыв был взаимным. Прошло совсем немного времени, и Сергей вдруг почувствовал, что просто жить не может без ее угловой комнаты, без этих сумерек, без милого серебристого голоса, без ее старенького фортепьяно. Именно в эту пору Сергей и посвятил Лодыженской свой первый и единственный «жестокий» романс «О нет, молю не уходи». В ее заботах о Сергее почти всегда звучала материнская нота. Родная всегда помнила о том, что Сереже едва исполнилось двадцать, а ей пошел уже двадцать шестой.

Всем, чем могла, одарила Сергея Родная: теплом, лаской, горячим сочувствием, искренней, неподкупной дружбой. Не было в их сумеречных речах одного: надежды.

Она безошибочно угадывала, что у него на душе, когда он устал и не на что ему пообедать. В этом она была истой цыганкой. Она всегда находила, чем его подкормить. И никакие увертки с его стороны не помогали.

В трудные минуты Родную нередко выручала ее сестра Надежда Александрова, известная в те годы цыганская певица. В семье ее почему-то звали Нонной. Нонна появлялась у Лодыженских нечасто, но всегда шумно и неожиданно, была моложе и гораздо красивее сестры, веселая, порывистая и недалекая. Нашумев, Нонна исчезала, и зимние сумерки вновь заглядывали в просторную угловую комнату, где мигал красноватый отблеск из печки, звучал негромкий разговор, изредка — приглушенные звуки фортепьяно.

Так продолжалось уже третий год.

Элегическое трио памяти великого художника было окончено в средине декабря. Но только на святках Гольденвейзеру удалось выпросить рукопись у автора для просмотра. В тот же вечер стали разучивать с виолончелистом Букиником и скрипачом Сараджевым. Трио оказалось трудным для исполнения. Но не трудности, а жестокое волнение подчас не давало музыкантам продолжать.

На третью репетицию пришел Рахманинов и молча» сел в дальнем углу. Гольденвейзер попросил сыграть с ними, чтобы выяснить темпы. Музыканты были озадачены. Там, где в музыке им слышался трагический надрыв, автор был до предела сдержанным, едва ли не холодным. Он как бы подчеркивал свое нежелание обнажать перед слушающими глубокую душевную боль, бывшую движущим началом созданной им музыки.

И это было всю его жизнь.

Трио было исполнено позднее в авторском концерте при другом составе исполнителей. Едва ли он состоялся бы, не вмешайся Анатолий Андреевич Брандуков. Он переговорил с Пабстом и сам поехал к известной певице Лавровской, недавно покинувшей Большой театр.

Скорбная песнь вошла в зал, и чувство совсем еще свежей утраты вновь охватило присутствующих. О том, кто страстно любил жизнь и столь же страстно ненавидел смерть, пел могучий смычок Брандукова.

Во втором отделении автор аккомпанировал певице и виолончелисту.

Голос у Лавровской шел на убыль. Но, слушая ее, хотелось не проронить ни единого слова, ни одной интонации.

Полюбила я на печаль свою
Сиротинушку бесталанного… —

начала она очень тихо, вкладывая душу в каждое горькое слово.

…И солдаткою одинокою,
Знать, в чужой избе и состареюсь…

На какой-то миг исчез нарядный зал, и Сергей со страшной ясностью увидел старые липы на залитом лунным светом степном переезде, и в упор, без улыбки, глянули на него допытливые глаза казачки в стрельчатых черных ресницах.

Случилось однажды в конце зимы, что, придя на Пятницкую, он не застал Родную дома. За много месяцев это случилось впервые, и Сергей на минуту даже растерялся.

На улице шумела злая метель. Куда же теперь? К Сатиным? К Танееву? К Брандукову? Никому он не нужен… Значит, домой в «Америку». Никогда еще почему-то так не страшила его эта комната в тупике затхлого коридора.

В десятом часу, ничего не решив, он все еще пытался отогреть холодные пальцы возле остывшего самовара.