Ракурсы

– Да-а?… А-а, – сказал я. Наверное, у меня при этом был очень глупый вид, потому что Джокер неожиданно рассмеялся.

Хохотал он минут пять, никак не объясняя причину своего веселья. Я, пользуясь передышкой, поспешно соображал, куда же это меня заслал мой приятель Мишаня. Под дурью-то ведь всякое бывает – извилины в голове и торчком могут встать, и плашмя лечь, и в противотанковые ежи свернуться. И очень даже просто.

Джокер тем временем перестал корчиться от смеха, снова навел на меня резкость зрения и продолжил разговор:

– Ну?

И я решительно изложил суть:

– Я тоже хочу в шаманы. Возьмите меня к себе. Я способный, меня уже проверяли.

– В чего… в кого ты хочешь? – спросил Джокер, задумчиво почесав нос.

– В «Следопыты астрала», – сказал я. – Я о вас знаю. И про Лоцмана тоже.

Джокер взирал на меня со все возрастающим интересом и даже позу сменил – подбоченился, распрямил спину и развернулся в мою сторону, чтобы удобнее было глядеть.

– Так, – молвил он. – И что же ты знаешь про Лоцмана?

– Ну как… брахман… проводник… учитель… – я немного сник, осознав собственную промашку.

– Ага. Надо же! – восхищенно покрутил головой Джокер, а затем печально вздохнул: – Жаль, что я не знаю Лоцмана.

Я тоже вздохнул и тоже немного опечалился. Ситуация эта мне совсем не нравилась. Я знал, что Джокер не врет, хотя, конечно, мог бы, если предположить, что я ему не понравился или что они не хотят посвящать меня («зелененького») в свои «крутые» дела. Мог бы – не будь он под кайфом. На личном опыте я давно удостоверился в том, что глюколов, вышедший на тропу trip’а, делается абсолютно бескорыстным и искренним человеком, излучающим совершеннейшую чистосердечность и непредвзятость. У него просто-напросто исчезает необходимость врать и привирать, а также хитрить, сочинять, брехать, клеветать, темнить и заливать. (Однако это не относится к упорствованию в заблуждениях и стойкому сокрытию истины из соображений долга, любви к родине и ненависти к врагу; это я к тому, что так называемая «сыворотка правды» – великая ложь нашего времени и нечего людям головы дурить).

Механизм глюколовной чистосердечности прост, как устройство сибирского валенка: пожирателя кайфоделиков переполняет и распирает трудноописуемое словами яркое чувство растворения любых границ, исчезновения разграничителей между ним и всем остальным миром, между принадлежащим ему и чужим, между личным и безличным, субъективным и объективным, – тогда как наличие оных границ и межевых столбов, явственное и несомненное их ощущение и осязание являются принципиальным условием исправного функционирования человека врущего (постоянно или временами врущего – не имеет значения). Проще говоря, если не улавливается никакой разницы между своим и не своим, между я и не-я, то для чего и кому в этом случае врать? Любимому себе, тем более выросшему до размеров Вселенной, заливать никто не станет.

Надеюсь все же, что я не слишком затемнил эту тему суконным стилем изложения, за который приношу вам свои извинения. Иногда, знаете, находит на меня что-то эдакое – делаюсь невыносимо официальным, аж самому противно становится. Вещать от лица вечности канцелярским жаргоном… фу, до чего же это противоестественно…

Ну а если Джокер не темнил, значит, это все-таки Мишаня учудил. Я принялся обшаривать свои карманы, ища бумажку с адресом. Наверное, во мне еще жила надежда на то, что все сейчас же разъяснится, что я перепутал, скажем, дом или квартиру, но мне и в голову тогда прийти не могло, что все гораздо хуже. Лишь где-то на краешке сознания мельтешила веселенькая мыслишка: если адрес и неправильный, то флэт-то специализированный налицо. Только, кажется, не того профиля. Вернее, не того уровня. Но все равно – чудненькое совпаденьице.

Проверяя карманы по второму разу, я случайно встретился глазами с девушкой – не той, которая голой ворковала в кресле, а другой. С момента моего появления здесь она не произнесла ни слова, но все это время я чувствовал на себе ее неотрывный, тяжеловатый взгляд. Увидев, что я смотрю на нее, она осторожно спустилась с подоконника, где сидела, прижав колени к груди, и медленно, плавно, с какой-то хрупкой, меланхоличной грацией подошла ко мне. Все так же глядя мне в глаза, мягко скользнула на пол и села на коленки. Потом положила ладони на мои колени – и в этой позе застыла, храня серьезное, чуть торжественное и как будто молитвенное выражение лица. Она смотрела на меня, не отпуская ни на миг моего взгляда, словно в этой неотрывности заключалось что-то безумно важное.

Ее расширившиеся глаза говорили за нее лучше всяких слов: давай-ка мы с тобой поболтаем, ты и я, и больше никто, ты ведь понимаешь меня, и я тоже понимаю тебя и вижу тебя до самого донышка, и знаю все твои мысли, мы с тобой одной крови, мы братья по разуму, и нам не нужно больше ничегооооооооооооо… – и даже не говорили, а кричали.

И вдруг она заплакала. Слезы полились по щекам, она опустила голову и, тихо всхлипывая, встала, вернулась к подоконнику и снова забралась на него с ногами.