Рама для молчания

Книги были дома, их брали друг у друга и, конечно же, в библиотеке. Часто я привязывалась к тому или иному изданию, совершенно не обязательно хорошему. Впервые я прочитала и много раз перечитывала «Войну и мир» в однотомнике, отвратительно набранную в две колонки – бледным шрифтом на желтоватой бумаге. Огромный тяжеленный фолиант надо было держать перед собой на столе или на коленях, что противоречило моей привычке читать лежа, но очень долго я не могла привыкнуть, что этот текст может выглядеть по-иному. И, разумеется, некоторые книжки были немыслимы без привычных иллюстраций, как, например, «Робинзон Крузо» без Жана Гранвиля.

В стороне от моего рассказа осталась поэзия. Скажу только, что ее в отрочестве было много, и надо признаться, с тех пор вкусы мои не слишком изменились.

Итак, за вычетом того, что перечитывается как «взрослое» сегодня. Что осталось? Попыталась составить список, сбилась. И расстроилась: наверняка много важного забыла, потом буду казниться…

Бог даст, появятся внуки, тогда будет повод и вернуться к своим любимым книжкам, и понять, что читается сегодня. А пока – пойду-ка и сниму с полки «Робинзона Крузо» – сейчас куда больше, чем в детстве, требуется пособие по выживанию…

P.S. Написавши всё это, отправила с трепетом своей лучшей подруге Маше, с которой было общее детство и, соответственно, чтение (выше я описывала, как мы строили модель Солнечной системы). Почему с трепетом – объясняю. Дело в том, что Маша – ни много ни мало профессор Кембриджского университета Мария Николаева, один из крупнейших в мире специалистов по детской литературе, автор целой полки научных трудов. Думаю: посмеется над моими перечислительными поверхностными заметками. Но она отнеслась к ним вполне снисходительно, и мы долго по скайпу предавались воспоминаниям.

А вот смеяться пришлось мне. По Машиным замечаниям, наверное, стоило бы текст переделать, но мне показались мои ошибки настолько забавными и показательными, что я решила оставить все как есть и только прокомментировать.

То, на чем я споткнулась, вполне типично. Я постулировала, что не любила сказки, и в то же время без всяких оговорок включила множество их в число любимейших книг! Такого рода невольные подмены случаются нередко и в любых сферах сознания. По-научному это называется красивым словом «конфабуляции» – когда человек так настойчиво убеждает себя в том, чего на самом деле не было, что начинает верить в это (такой феномен, в частности, хорошо известен криминалистам). И наоборот. Я привыкла как аксиому воспринимать, что я сказки не любила, а потому раз книга любимая – значит, не сказка. Конечно же, я об этом написала крайне нелогично, перепутав все на свете! Но пусть остается так. Это же не научная статья, а мемуары читателя…

Образ жизни

Елена Холмогорова, Михаил Холмогоров В гостях у классиков

Мы оба – коренные москвичи. Здесь у нас родня, одноклассники, коллеги, друзья – кто еще жив, конечно. Мы не одиноки в этом городе. Но как-то не принято даже к близким являться, не сговорившись заранее. Однако есть, и немало, в нашем городе домов, где нас ждут всегда и где нам гарантирован не только теплый прием, но безмолвный диалог с умным собеседником. Туда мы можем приходить без приглашения, хоть каждый день, и обращаться к хозяевам без официального «господин», а запросто, по имени-отчеству.

У Александра Сергеевича и Бориса Николаевича

Так бывает только в «машине времени» – одна дверь ведет из сегодняшнего дня в две разные эпохи, указующие стрелки из общего вестибюля в два пристанища – Пушкина и Андрея Белого.

Два Арбата, две судьбы. Арбат еще дворянский, на тротуарах которого отпечатаны пушкинские следы (хотя он и писал «купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством»), и Арбат профессорский, населенный преподавателями Московского университета – людьми, как правило, происхождения разночинного.