Рама для молчания

Анфиладой комнат возвращаемся к холлу и за дверью с табличкой «Мемориальная квартира Андрея Белого» вступаем на лестницу, ведущую на третий этаж соседнего дома – дома Рахманова. И всего полстолетия прошло, но другая эпоха, другой и Арбат, где над старыми дворянскими особнячками возвышаются доходные дома. В них поселились шестидесятники – остепенившиеся Базаровы в той своей поре, когда вместе с молодостью отлетел нигилистический «дух отрицанья», а победили, выстлав дорогу к профессорской кафедре Московского университета, препарированные лягушки.

«Этот район населен профессурой; куда нос ни сунешь – профессор… Очерчена, замкнута жизнь: тесновато! В арбатском районе томлюсь: сюда выжаты сливки Москвы или – целой России; и столкнуты и дверями и окнами здесь все традиции славные стаи славной. Казалось бы, радоваться!

А тяжелая грусть, безысходная грусть охватила меня, переходя просто в дикую мрачность; тринадцатилетним переживал я буддистом каким-то себя, а не отроком; мрачность перерождалася в бунт открывания “форточек”: в жизнь; у Николая Васильевича вырос сын декадентом; и сказка про серого козлика, от которого остались рожки да ножки, себя повторила: “жил-был Боренька”, пришел волк “белый”; и – “Бореньку” съел он», – писал Белый в книге «На рубеже двух столетий».

Круговорот: с отрицанья – теперь уже быта профессорского, его обрядов, ритуалов и штампов – начинает свой путь к символизму сын профессора математики Николая Васильевича Бугаева поэт Андрей Белый.

Музей, как театр с вешалки, начинается с лестницы. Сверху протянуты нити, а на них – портреты златокудрого мальчика Бори Бугаева, студента Бориса Бугаева, поэта Андрея Белого, его ближайших друзей – Александра Блока, Сергея Соловьева, Валерия Брюсова, листы рукописей. Странное ощущение стилистической уместности портрета в лестничном пролете: «Голубые глаза и горящая лобная кость». До чего ж точен Осип Мандельштам!

Квартира из пяти тесных комнат, назначение которых воспроизведено и сейчас: детская, где демонстрируется чудом сохранившийся пеленальный конверт младенца Бори Бугаева, кабинет Николая Васильевича, спальня родителей, столовая, гостиная…

В гостиной балконная дверь: «вечер: я – над Арбатом пустеющим, свесясь с балкона, слежу за прохожими; крыши уже остывают; а я ощущаю позыв: бормотать; вот к порогу балкона стол вынесен; на нем свеча и бумага; и я – бормочу; над Арбатом, с балкончика; после записываю набормотанное. Так – всю ночь; под зарею негаснущей», – вспоминал Белый историю рождения «Северной симфонии» в книге «Начало века».

В двадцать шесть лет Борис Николаевич навсегда покинет арбатскую квартиру… Нет, неправильно: она будет возникать как место действия в «Котике Летаеве», «Крещеном китайце», в трилогии «Москва»: «Московский чудак», «Москва под ударом», «Маски».

Центральный экспонат расположен в столовой – «Линия жизни»: начертанные цветными карандашами листы автобиографии Андрея Белого. Удивительный документ: никому из великих не приходило в голову оставить графический образ своей жизни. Но это не линейная ось времени, на которую нанесены координаты значимых событий, скорее – загадочная топографическая карта, путеводитель по судьбе. Темно-синяя петляющая синусоида, пестрый хаос переплетающихся линий, лабиринт стрелок, шифр надписей…

Из пояснительной записки Белого к «Линии жизни»: «Рельеф ее (высоты и низины) построен из пристального и реального осознания себя ощущения в данный период (подъем и упадок энергии жизни ) ; вместе с тем снизу отмечены те из людей, которые становились особенно близко в тот или иной период (или – дружба, или – борьба, или – работа вместе); сверху я попытался определить культурные влияния; совсем внизу : эпоха работы над тою или другой книгой».

Здесь отмечены и взлеты, и падения, редкие мгновенья счастья и катастрофы, и неизменно везде поражает глубина саморефлексии. Имена, обозначавшие вехи беспрерывного духовного труда: директор лучшей в Москве гимназии Лев Иванович Поливанов, Кант, Гёте, Шопенгауэр, Шекспир, Пушкин, Гоголь, Рудольф Штейнер, Лев Толстой, Владимир Соловьев… С последним состоялась единственная встреча и долгий, на три часа, разговор, тоже как особо важное событие, отмеченное в «Линии жизни».

И под листами автобиографии уже совершенно по-иному выглядит витрина с предметами повседневного быта писателя: портсигар, купленный на Смоленском рынке, о чем сообщено вдовой Клавдией Николаевной Бугаевой в записочке, лежащей рядом, две пары очков, камешки, собранные в Коктебеле, когда Андрей Белый гостил у Максимилиана Волошина… Но тут же – документы о репрессиях против членов антропософского общества, руководимого Андреем Белым с 1919 по 1924 год.

Напротив – витрина, очертаниями напоминающая Гетеанум в Дорнахе. Увлеченный антропософией, в 1913 году Белый вместе с первой своей женой Анной Алексеевной Тургеневой, Асей, на полтора года уехал к Учителю – Рудольфу Штейнеру и участвовал в качестве резчика по дереву в строительстве антропософского храма.

Возвращение Андрея Белого из эмиграции в 1923 году было отнюдь не триумфальным. В советской России его ждали гонения. Троцкий, тогда еще всесильный, торжественно объявил в «Правде» о духовной смерти поэта. Жизнь Андрея Белого завершится неподалеку от Арбата – на Плющихе, и не в отдельной квартире, а в коммуналке в полуподвале.