Рамсес Великий

— Хорошо, хорошо, адмирал, мои люди всё сделают быстро и в срок, чтобы ваши корабли вовремя отплыли от наших берегов, — поспешно проговорил Пенунхеб, отрывая моряка от сладких для него воспоминаний, их присутствующие слышали уже не раз. — Да, вот кстати, и наши новобранцы идут занять свои места на судах. Вам, наверно, надо будет приглядеть, чтобы молодые воины из-за своей великой глупости и радости, что вырвались из-под родительской опеки, ненароком не опрокинули бы какую-нибудь вашу посудину, — жрец показал на колонны воинов, под звуки оглушающего марша входившие на набережную порта.

— У меня не посудины, а корабли, — возмущённо взревел Джхутинифер, окинул взглядом, полным презрения, кучку бледнотелых, никогда не нюхавших солёного морского ветра гражданских чинуш и кинулся навести хоть какой-нибудь порядок на набережной. Там приход колонн новобранцев вызвал бурю эмоций: от радостных криков мальчишек, родственников, уходивших на войну, до душу раздирающих воплей мамаш и сестёр несчастных юношей.

У Риб-адди, стоящего у сходен своего корабля и окружённого родными и домочадцами, совсем закружилась голова от всей этой суматохи. Он был впервые одет, как и положено в солидном положении писца канцелярии Верховного жреца Амона — в белую гофрированную льняную юбку с плотным передником. На голове пышный, чёрный парик, украшенный бирюзой, на ногах сандалии, в руках посох, на шее широкое ожерелье, как воротник, прикрывающий шею и часть груди, на руках браслеты. Он чувствовал себя ужасно респектабельным.

— Рибби, ты такой солидный и красивый, что просто глаз не оторвать, — ворковала его невеста Рахмира, прижимаясь к нему и вцепившись в его левую руку.

Правая рука была в полной власти матери, тучной Зимриды, которая то начинала причитать, вытирая слёзы, то давала сыну советы, как вести себя в пути, то судорожно вспоминала: ничего ли из багажа, которым снабдили юного путешественника, не забыто дома.

— Помни, сыночек, что там, будь ты в Библе, Тире[43] и особенно в Сидоне, ты должен держать уши востро и не верить ни одному слову коварных финикийцев, — громко наставляла мамаша любимого сыночка.

— Мама, ну что ты говоришь! Ведь ты же сама финикийка! — возмущённо отвечал Рибби.

— Вот потому и говорю, что финикийка, — с жаром говорила мамаша своим обычным, несколько сварливым тоном. — И заклинаю тебя: особенно не доверяй сидонянам, этим лжецам, пройдохам и негодяям. Это они меня в рабство продали, мерзкие торгаши. И будь подальше от военных, особенно когда те стрелами стреляют. Компании с ними водить нечего, все они пьяницы, да грабители, а ты не какой-нибудь мужлан с копьём или секирой, ты писец, птица высокого полёта! — наставляла наседка своего птенца. — Ну, и конечно же, не подходи к борту на судне, ведь как в море выплывете, там вас так качать будет, что просто жуть, смоет волной, пискнуть не успеешь! — вспомнила она свои давнишние впечатления от морского путешествия.

— Да ладно тебе, Зимрида, хватит причитать, — осадил её Рахотеп, тоже пришедший проводить сына, а заодно и поглазеть на необычайное зрелище. — Главное, сынок, будь дисциплинирован, выполняй ревностно свои обязанности, только так можно сделать карьеру и достичь чего-нибудь в жизни. Ну, и не теряйся, ты молодой, а финикийские девки горячие! На своём опыте знаю, — не удержался и захохотал круглощёкий жизнелюбец, подталкивая локтем свою любимую, бывшую фактически главной в доме, неофициальную жену.

— Ты глупостям мальчика не учи, — возмутилась Зимрида. — В этом ему с тебя, распутника, брать пример нечего. И так вон уже начал погуливать.

— Что, Рибби уже с кем-то спутался? — сделала круглые глаза Рахмира.

— Да нет, дочка, нет, — спохватилась Зимрида, очень довольная, что её сынок нашёл себе такую богатую невесту. — Это у меня к слову вырвалось. Ведь они всё, что молодые, что седые, на женский пол ох как падки, мужики одним словом. Их надо вот так держать, — показала крепкий смуглый кулачок бывшая рабыня. — А то беды не оберёшься, да и слёз тоже. Но о Рибби не беспокойся, он у нас смирный.

— Рахмира, оторвись ты хоть на мгновение от своего ненаглядного, иди простись со своими братьями! — громко крикнул её дядя Меху, стоящий неподалёку и обнимающий длинными могучими ручищами двух ненаглядных сыновей, юных буйволят, тоже уходящих на войну, правда не в пехоту[44], как большинство новобранцев, а в колесничие[45]. На соседнем корабле разместились их кони и в разобранном виде деревянные колесницы, которые поставил богатый и влиятельный начальник городской стражи.