Рамунчо

Пьер Лоти Рамунчо

Мадам В. д'Абази, открывшей мне осенью 1891 года страну басков, в знак нежной и почтительной благодарности

Пьер Лоти. Аскэн (Нижние Пиренеи). Ноябрь 1896 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Печальные кулики, предвестники осени, серыми тучами взмывали в воздух и, в преддверии бурь и ненастья, покидали морской берег, направляясь к устью южных рек Адуру, Нивель и вьющейся вдоль границ Испании Бидассоа. Они летели низко, почти касаясь крыльями зеркальной поверхности уже холодной воды, и в сумерках октябрьского дня их крики звучали словно похоронный колокол, возвещающий каждый год смертный сон истомленных летним зноем растений.

В один из тех осенних вечеров, когда пелена дождя словно саваном обволакивает и заросли кустарников, и могучие деревья, Рамунчо, привычный к горным тропам, без малейших усилий, стремительно и бесшумно ступал своими веревочными подошвами по заросшей мохом тропинке.

Он шел пешком издалека, от Бискайского залива, к своему уединенному дому там, наверху, в тени деревьев, близ испанской границы.

Одинокого путника окружали со всех сторон уходящие вдаль бескрайние просторы, затянутые дымкой вечернего тумана.

Осень, осень чувствовалась повсюду. Расстилающиеся в низинах поля маиса, столь восхитительно зеленые весной, окрасились в жухлые тона сухой соломы, а на возвышенностях буки и дубы уже сбрасывали листву. Воздух был прохладным, мшистая земля дышала ароматной влагой, а с неба время от времени осыпалась водяная пыль. Тревожно и мучительно ощущалось приближение поры туч и дождей, когда, кажется, иссякают жизненные соки и смерть навеки сковывает все живое; но пора эта, как все на свете, проходит, и о ней забывают с приходом новой весны.

Усыпавшие землю прелые листья и полегшие стебли длинной мокрой травы дышали безмолвным смирением, печалью конца, тлением, чреватым новой жизнью.

Растениям осень каждый год несет смерть. Для человека же это лишь отдаленное предупреждение: ведь он не так хрупок, ему нипочем зимние морозы, и каждый год он вновь поддается обманчивым чарам весны. Но в дождливые октябрьские и ноябрьские вечера так хочется укрыться от непогоды, согреться у очага, в доме, строить который человек научился много тысячелетий назад. И Рамунчо чувствовал, как в глубине души оживает зов предков и ведет его к стоящему одиноко, как это принято в баскских селениях, дому. А мысль о матери, ожидающей его в этом скромном жилище, заставляла его ускорять шаги.

В неясном свете сумерек далеко отстоящие друг от друга баскские домишки смотрелись белыми и черными точками, то теряющимися в глубине мрачного ущелья, то прилепившимися к выступам гор, вершины которых уже сливались с темнеющим небом. Эти человеческие жилища казались такими крохотными в бесконечности погружающейся в сумрак природы: они словно растворялись в холодном величии и вечном покое поросших лесами гор.

Рамунчо быстро, легко и уверенно поднимался в гору. Он был еще совсем мальчишка, готовый, как и все маленькие горцы, забавляться срезанной по дороге веточкой, тростинкой или камешком. Воздух становился холоднее, природа суровее, сюда уже не доносились напоминающие скрип ржавого колодезного ворота крики куликов над текущими внизу реками. Юноша пел одну из тех протяжных старинных песен, что еще не забыты в затерянных в горах селениях, и звук его свежего голоса улетал вдаль и таял в тумане, дожде, мокрых ветках дубов под все более плотным и мрачным пологом одиночества, осени и ночи.

На мгновение он остановился, чтобы взглянуть на медленно ползущую внизу телегу, запряженную волами. Погонщик тоже пел, спускаясь по узкой каменистой дороге в уже окутанную ночным мраком лощину.

И вдруг за поворотом, в гуще деревьев, телега исчезла, словно поглощенная пропастью.

Внезапно тревожная тоска, необъяснимая, как и все порой охватывавшие его сложные чувства, сжала сердце Рамунчо, и он, слегка замедлив шаг, привычным жестом натянул козырьком на глаза, живые, серые и очень нежные, край своего шерстяного берета.

Почему?.. Что ему эта телега и эта песня незнакомого погонщика? Конечно, ничего… И все-таки, представив себе, как исчезнувшая во мраке телега привычно движется к какой-нибудь уединенной ферме в глубине долины, он с ясностью ощутил всю безысходность крестьянской доли, навеки связанной с землей, с родным полем, всю безотрадность этой жизни рабочей лошади, только чуть медленнее идущей к закату и оттого еще более жалкой. И тут же душу его охватила смутная тоска по иным краям, иным тревогам и радостям, отпущенным человеку в этом мире; хаос тревожных и неясных мыслей, глубинные воспоминания и туманные образы внезапно всколыхнулись в недрах этой наивной и чистой души.