Рамунчо

О, даже если они могут пойти за это дело под суд, какое это имеет значение! Ему ведь все равно больше нечего терять! В тот вечер, сжигаемый новым желанием, он почувствовал, что готов еще более дерзко идти наперекор правилам, законам, любым препятствиям, стоящим у него на пути. А повсюду вокруг него, на темных склонах Пиренеев пробуждались к жизни весенние соки, вечера становились теплее и светлее, фиалки и барвинки выглядывали из зеленой травы.

Единственное, что еще его сдерживало, это религиозные запреты. Как ни странно, в глубине смятенной души Рамунчо еще оставалось нечто, удерживающее его от святотатства, смутная вера в некую сверхъестественную силу, охраняющую церкви и монастыри.

12

Зима наконец-то кончилась.

Рамунчо проснулся на рассвете, проспав несколько часов тяжелым беспокойным сном в маленькой комнатке дома своего друга Флорентино в Урурбиле.

Ночь, бурная, ненастная и непроглядная, оказалась для контрабандистов катастрофической. В скалах у мыса Фигье, куда они подошли с моря с тюками шелка, они наткнулись на засаду и, преследуемые выстрелами карабинеров, были вынуждены бросить весь груз и, чтобы не угодить в тюрьму в Сан-Себастьяне,[49] бежать; одним удалось скрыться в горах, другие, бросившись в бурные волны, вплавь добрались до французского берега.

В два часа ночи чуть не утонувший, измученный и вымокший, Рамунчо постучался в дверь уединенного дома, чтобы попросить у добряка Флорентино приюта и помощи.

Проснувшись, он не услышал ни грохота ночной грозы, обычной здесь в период весеннего равноденствия, ни проливного дождя, ни треска и стона ломающихся веток. Его окружала ничем не нарушаемая тишина. Как он ни прислушивался, ему не удавалось различить ни воя западного ветра, ни звука гнущихся во мраке деревьев. Нет, до него доносился лишь отдаленный гул, ритмичный, мощный, непрерывный и грозный: рокот волн в глубине Бискайского залива, с сотворения мира все тот же, тревожный, непрерывный и размеренный, словно чудовищное дыхание спящего моря; казалось, что волны могучими ударами обрушиваются на борта корабля, а затем с мелодичным плеском разливаются по песчаному берегу… Но воздух, деревья, все вокруг было неподвижно. Буря кончилась так же внезапно, как и началась, и лишь с моря еще доносились отголоски ее жалобных стонов.

Чтобы взглянуть еще раз на этот край, на этот берег, которого он, быть может, уже больше не увидит, потому что до отъезда оставалось совсем немного, Рамунчо распахнул окно, и его взору открылся бесконечный простор, залитый девственно-бледным светом унылой зари.

Серый свет льется с серого неба; мир еще дремлет в утомленной неподвижности и неопределенности, не решаясь сбросить оцепенение ночных грез; мутное небо кажется плотным, состоящим из множества тонких горизонтальных пластов, словно кто-то нарисовал его на холсте, накладывая слой за слоем мазки тусклых красок. Ниже – коричневые, почти черные горы, дальше – угрюмым силуэтом вырисовываются крепостные стены Фонтарабии и ее древняя, почерневшая, будто истертая временем колокольня. В этот утренне-свежий и таинственный час, когда глаза людей еще сомкнуты сном, можно подслушать горестный, утомленно-безнадежный диалог природы и вещей, рассказывающих друг другу в предрассветном сумраке то, о чем они, боясь напугать, молчат при свете дня.

Зачем нужно было сражаться с бурей этой ночью? – устало и грустно спрашивала виднеющаяся вдали колокольня. – Зачем, когда будут другие бури, вечно другие, другие бури и другие равноденствия, и меня в конце концов тоже разрушит время, меня, которую люди воздвигли как символ молитвы, чтобы я стояла здесь бессчетные дни и года? Но ведь я уже только призрак, отзвук иных времен; под звон моих колоколов еще совершаются церковные обряды и привычные старинные торжества. Но люди скоро перестанут в них нуждаться; мои колокола звонят также в дни похорон, и никто уже даже не припомнит, скольких они проводили в последний путь! А я все еще стою здесь, никому не нужная, исхлестанная этими вечными ветрами, неизменно дующими с моря…

У подножия колокольни тусклым серым пятном вырисовывается церковь, обветшалая и заброшенная, тоже никому не нужная и пустая, населенная лишь жалкими деревянными или каменными изваяниями святых и утратившими и смысл, и утешающую силу мифами. И окружающие ее с незапамятных времен деревушки говорят о том, что она бессильна защитить их от смерти, что она ничтожна и лжива…

И то, что робко шептал старый город внизу, властно повторяли плывущие в небесах облака, облака и горы. Они безмолвно подтверждали мрачные истины: опустевшие, как и церкви, небеса, пристанище случайных фантасмагорий, и непрерывный поток времен, влекущий и поглощающий одну за другой, словно ничтожные песчинки, мириады человеческих жизней…