Рана

В творчестве Буржуа мать неотделима от дома-клетки – закрытого непроницаемого пространства. Мне вспоминаются ее клаустрофобические работы с пыльными бобинами алых ниток, которые как бы вторят внешнему строению клетки и пронизывают ее внутреннее пространство тянущимися из угла в угол нитями. Такое множественное сдавливание, удушающее укутывание напоминает паутину. Хайдеггер говорил о языке как о доме бытия, а Жижек – о поэтическом пыточном доме языка. Буржуа же говорит иное: дом – это клетка.

В серии работ «Простейшие» художница и поэтесса Анна Альчук создает графические стихотворения из повторяющихся букв. Повторение – не это ли первостепенный принцип прядения, вязания или плетения паутины? Если рассматривать их, то можно увидеть причудливые полотна, сплетенные из букв русского алфавита. В своем дневнике Альчук записала: «Русский язык – мое основное богатство, моя единственная роскошь, но он же – это моя золотая клетка».

Дом Буржуа – это, безусловно, дом безмолвной бесконечной пытки. Потому что дом прорастает в тело памяти художницы: взять, к примеру, повторяющийся в ее живописи и скульптуре мотив – женское обнаженное тело с водруженным вместо головы небольшим домом.

Дом – это замкнутое непрозрачное пространство, в котором происходит работа ткачихи. Пенелопа ткет на втором этаже своего дома, в специальной комнате, Филомела – в лесной хижине, дом Арахны фигурирует в «Метаморфозах» Овидия. Не дом ли является истоком ткачества? Даже та самая «своя комната» Вирджинии Вулф – это пространство одиночества, одиночного труда писательницы-ткачихи и по сей день. За ткачихой смотрит не отец, но мать или старшая женщина, передающая мастерство, строящая механизм интерпретации опыта через миф, сказку и изображение. Она – старшая ткачиха, железная паучиха, выстроившая безвоздушное, затянутое паутиной молчания и сокрытия пространство дома, расположившая предметы в том порядке, который подчиняется ее логике, и накрывшая дом своей тенью. Тенью спасительной темноты. Эта темнота скрывает труд ткачих, оставляет их в доме. Труд ткачих служит дому и в нем живет.

Не потому ли Арахна так известна и не боится противостоять Афине, что мать ее мертва и свое мастерство она получила не от старшей женщины, но от мужского божества в женском обличье?

2

Здесь стоит остановиться, сделать передышку. Задать вопросы: как ткачихи, укрытые тенью старшей паучихи, могут выйти на свет, чтобы свести свои многие полотна в одно и предъявить его миру? Если в ткачестве хранится потенциал сопротивления, как это показывает опыт древних ткачих, значит ли это, что песнь о войне и насилии может преобразоваться во что-то иное? Во что-то, что не будет вписываться в дихотомию «насилие/отпор»? Во что-то, что сможет предложить множество проницаемых вариантов?

Эти вопросы ткут надежду.

От надежды тепло и радостно на сердце.

*

Я лежала в своей темной комнате. Лежала на животе в одних пижамных штанах. Рядом сидела мама. Желтоватый луч света из коридора резал стену, и от него на стене были видны нежные маленькие цветы. Старые обои в моей комнате почему-то были кухонными. Вернее, так было принято называть светлые обои с мелкими цветами и тонкой редкой зеленоватой вязью. Я лежала на животе и смотрела на луч. Я чувствовала мамино присутствие рядом. Я слышала запах дерева, а телом чувствовала тепло, исходящее от ее тела. Мама рукой с прохладными подушечками пальцев водила по моей горячей спине и тихо говорила:

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы.
Ехал поезд запоздалый.
А из заднего вагона сыпалась крупа.

Сначала она водила вдоль позвоночника, чтобы показать рельсы; чтобы показать шпалы, она делала поперечные линии. Поездом был легкий нажим. А крупой – редкие прикосновения ее ногтей. Она продолжала:

Пришли куры, поклевали, – и стучала по спине ногтями.
Пришли гуси, пощипали, – она делала легкий щипок.
Пришел дворник, все подмел, – она погладила меня по спине.
Поставил стул, поставил стол, – легкие удары.
И печатную машинку, – последний шлепок.

Дальше она начинала перебирать пальцами по спине так, словно печатает на машинке:

Я купил жене и дочке, точка.
Разноцветные чулочки, точка.
Будет дочка их носить, точка.
А жена меня хвалить. Точка.

На последней точке она делала удар более конкретным.

Я просила повторить. Тогда она начинала заново: рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…

С каждым новым заходом ее внимание все сильнее рассредоточивалось. Из движений вымывалась нежность, и она делала их как-то походя. На третий раз она говорила, что хватит, пора спать.