Рана

ЗДЕСЬ

словно чащи в лесу облюбована нами
суть тайников
берегущих людей

и жизнь уходила в себя как дорога в леса
и стало казаться ее иероглифом
мне слово «здесь»

и оно означает и землю и небо
и то что в тени
и то что мы видим воочию
и то чем делиться в стихах не могу
и разгадка бессмертия
не выше разгадки
куста освещенного зимнею ночью —

белых веток над снегом
черных теней на снегу

здесь все отвечает друг другу
языком первозданно-высоким
как отвечает – всегда высоко-необязанно —
жизни сверхчисловая свободная часть
смежной неуничтожаемой части
смежной и неуничтожаемой части
здесь
на концах ветром сломанных веток
притихшего сада
не ищем мы сгустков уродливых сока
на скорбные фигуры похожих —

обнимающих распятого
в вечер несчастья

и не знаем мы слова и знака
которые были бы выше другого
здесь мы живем и прекрасны мы здесь

и здесь умолкая смущаем мы явь
но если прощание с нею сурово
то и в этом участвует жизнь —

как от себя же самой
нам неслышная весть

и от нас отодвинувшись
словно в воде отраженье куста
останется рядом она чтоб занять после нас
нам отслужившие
наши места —

чтобы пространства людей заменялись
только пространствами жизни
во все времена

Двумя годами позже Айги напишет другое стихотворение, и смерть в нем не будет носить абстрактный характер, речь в нем пойдет о смерти матери. Айги признается, что плачет от жалости, но не от жалости к мертвой беспомощной матери, а «от жалкого вида ее домотканого платья». После этой строчки его взгляд снова вернется к белым бескрайним полям и сугробам. Айги обратится к образам языческих курганов, крылу демона и обозначит снежинки, летящие с неба, иероглифами бога. Путь его взгляда лежит от платка на голове мертвой матери, который мне отчего-то кажется черным и которого та не сняла, как бы этим жестом отказавшись умирать. Ведь только с непокрытой головой можно совершить переход. Путь взгляда от мертвой головы через синкретическое перечисление всех доступных магических сил к небу, откуда медленно в безветрии падают большие немые снежинки. Это путь взгляда, отмеченного утратой. И платок опадет с мертвой головы, как письмо, как весть.

СМЕРТЬ

Не снимая платка с головы,
умирает мама,
и единственный раз
я плачу от жалкого вида

ее домотканого платья.

О, как тихи снега,
словно их выровняли
крылья вчерашнего демона,

о, как богаты сугробы,
как будто под ними —
горы языческих

жертвоприношений.

А снежинки
все несут и несут на землю

иероглифы бога…

Сугробы, таящие внутри себя, как в беременных животах, языческие жертвоприношения, здесь свидетельствуют о том, что смерть матери имеет символическое значение. Элен Сиксу в «Школе мертвых» напишет, что в ее воображаемой школе литературного творчества первой ступенью является столкновение со смертью, необходимость первым делом найти покойника/цу. И затем признается, что первую книгу она написала на могиле отца. Свою первую книгу я тоже написала на могиле отца. Его смерть подарила мне близость письма. Письма вопящего, письма-плача, письма-войны. Сиксу утверждает, что смерть отца совсем не то, что смерть матери, здесь она отдает дань психоанализу и пишет, что смерть отца равна разрушению несущих конструкций мира. А о смерти матери совсем ничего не напишет, только вскользь о том, что потерять родное лоно – не одно и то же самое что потерять мир. Позволю себе догадку, что к моменту написания эссе (1990) мать Сиксу еще была жива и опыт потери родного лона мог лежать только в области фантазии, грядущий, но не прожитый.