Раненый город

Угловая пятиэтажка быстро становится похожей на дом Павлова. Ее торец изгрызен, запилен пулями до истончения вполовину, светится сетью пробоин. Внутренние стены в этой части здания тоже разбиты. И опять нечего жрать. Вместе с частными домами мы потеряли погреб с картошкой, которую ели сырой. Мы должны продержаться! Держатся же бендерские гвардейцы на Борисовке, и упорно обороняется район шелкового комбината…

Все эти дни огонь противника был даже сильнее, чем в первую ужасную ночь. Но во взводе потерь намного меньше, чем раньше. Обстрелялись. А большей частью такая усталость, что перестали люди зря бегать, себя под пули подставлять. Начали засыпать под любую «музыку», в любой позе и на ходу. А спать, по крайней мере половине взвода, нельзя. Враг слишком близко.

Ночью ходят группы разведки в ничейные кварталы на Балку, за улицы Херсонскую и Коммунистическую. Нельзя допустить, чтобы националисты прочно заняли их или накопились там для атаки. И каждую ночь вспыхивают в тех кварталах неожиданные во тьме схватки, стрельба, гранатный бой. Один раз обошлось тихо — как назло, когда я ходил. Обо мне уже говорят, что я фартовый, потерь в отделении мало. На хрена мне лично такой фарт?! Ни одного наци пока не шлепнул! На следующую ночь решил отоспаться, и тут же Семзенис пришил двух мулей, выпершихся на него из темноты как зеваки на Великое национальное собрание. Приволокли они с Федей два трофейных автомата. Кацап, который в стычке не успел ни выстрелить, ни в штаны наложить, счел последнее обстоятельство своим подвигом. Падал всем на уши, восхваляя Витовта, а косвенно и себя, пока его не послали. Видите ли, в необходимости контрольных очередей у него возникли сомнения. Короче, разнес Семзенис мулям головы на корки, как гнилые арбузы на ярмарке. О чем тут языком трепать?

Наконец, после того как наши минометы промолчали весь день двадцать пятого, минометчики получили таких звездюлей от бати, что сами наладили подвоз мин через Днестр. Собственно говоря, комбат пообещал их там утопить, с плитами на шее. С вечера того же дня возобновили огонь. Первым делом шуганули румынскую пушку в парке. И возни там резко убавилось.

Теперь уже мы лупим по частному сектору у «Дружбы». Ни на одном доме уже нет и следов крыши. И стены срублены до половины. Деревья во дворах, как корявые столбы, лишены срезанных пулями и осколками ветвей. Некоторые и вовсе расщеплены до земли на манер тропической агавы. Изредка огонь наших трубочистов переносится в сторону ГОПа. Тогда наци истерично начинают отвечать по ним. И оставляют нас на передовой в покое.

Тотчас стремительно выскакивают в развалины штурмовые группы. Их задача — потревожить врага и вновь обозначить наше присутствие в этих кварталах. Поддерживая своих, мы учащаем огонь из подствольников, засыпая их небольшими гранатами домишки, в которые вцепились мули. В стане врага начинается переполох. Наши и горбатовские пулеметчики пытаются пресечь беготню мулей через Первомайскую. Отчаянно бьют в ответ «Шилка» и пулеметы националов, роями гудят вдоль улицы пули и малокалиберные снаряды, летит с верхних этажей каменное крошево. Спохватившиеся румынские минометчики оказываются в роли наших нежданных помощников — кладут два залпа с недолетом, и это позволяет без помех вернуться штурмовикам. Последним из руин вылезает Серж с дикими глазами. Один рукав у него оторван, на штаны вроде как кто-то блевал, приклад автомата в крови.

В штабате все на ушах. В эфире — сплошные румынские вопли. Локотиненты и колонелы в матерной разборке выясняют, кто давал минометам прицел, как прохлопали нашу атаку и кто в этом виноват. К утру враг отступает. Разрушенный и пристрелянный частный сектор не имеет больше значения ни для одной из противоборствующих сторон. А заодно мы отстояли стадион.

63

Кроме разведки, ночами собираем и выносим трупы от сгоревшего автобуса. Это тоже небезопасно. Первый раз обошлось, но потом мули пронюхали и стали караулить. То ракетой осветят, то очередь дадут или мины бросят. Поэтому удалось собрать лишь тех, кто лежал на дороге, и вытащить несколько тел из окон и дверей. Мы бы не делали этого, но жарко. Вонь стоит такая — жить нельзя. Я дважды ходил и больше не смог. Еле отблевался, и сразу мутить начинает, как подумаешь, что надо еще пойти.