Раненый город

Тут черти дергают почуявшего конкуренцию Достоевского ляпнуть, что «эти красные никогда не могли сочинить по-настоящему берущую за душу вещь», вот и поют блатное. Алексей тут же цепляется с ним, заявляя, что если он слышал только «Наш паровоз» и то свистками от Семзениса, то этого мало для таких заявлений. Достоевский вызывающе интересуется, чего же он еще не слышал. Гриншпун называет «За фабричной заставой». Серж в недоумении. А я знаю эту песню. Был у моих бабок старый, толстый, негнущийся диск на семьдесят восемь патефонных оборотов. На одной его стороне «За фабричной заставой», а на второй — «Солнечный круг». По одной песне на каждой стороне. И я часто слушал «Заставу» на старенькой радиоле. Не ждал вновь услышать ее здесь…

За фабричной заставой,
Где закаты в дыму,
Жил парнишка кудрявый —
Лет семнадцать ему…

Будто вернулось на много лет назад время. Нет, не оно само, тень его вернулась. Поэтому так грустно. Кто-то скажет, что это просто советская песня. Но в ней звучит то же самое, настоящее, что в старинных романсах и казачьих напевах. То, что незаметно ушло куда-то посреди благополучных семидесятых… Она — как часть души поколения, которое верило. В ней, как и в «Ветрах с Дона», больше горькой правды, боли и надежды, чем идеологии. И поэтому, перестав делить прошлое на противоположности, я продолжаю ее любить. Мне не важно, белая она или красная, а важно, что настоящая.

Рядом с девушкой верной
Был он тих и несмел,
Ей любви своей первой
Объяснить не умел.
И она не успела
Даже слова сказать,
За рабочее дело он ушел воевать.
И, порубанный саблей,
Он на землю упал.
Кровь ей отдал до капли,
На прощанье сказал:
«Умираю, но скоро
Наше солнце взойдет!»
Шел парнишке в ту пору
Восемнадцатый год…

Достоевский напускает отсутствующий вид. Свои ошибки он не признает, считает потерей престижа. Глазом не моргнув, он ляпнул бы сейчас новую дурь, его сдерживает лишь то, что над такими текстами у нас иронизировать не принято. Раньше меня его бестактности раздражали. В первые дни между нами дошло почти до ненависти, когда он заявил, что я «мизинца его не стою». А потом до меня стало доходить, что Серж лучше, чем поначалу кажется. Для спасения его престижа годится и Гуменяра, который получает долгожданную балалайку. Серегины визгливые соло мне не нравятся вовсе. Ноты знает, но голос — как у кошки, хвост которой засунули в машинку для набивания пулеметных лент и нещадно крутят ручку. Без стакана тут больше не высидеть. Порываюсь уйти.

И тут в комнату входит, делая останавливающий знак руками, Али-Паша.

— Шабаш, воины, сбор и живо вниз! Бэтэр за вами пришел!

О черт, бэтэр! На нем можно двигать через мост, не ожидая темноты. Догадались, как пораньше вышвырнуть нарушителей спокойствия! Кидаюсь собираться. Черт, как все раскидано! Где котелок? Нет котелка. Ну и фиг с ним! Скажу, осколком пробило — и спишут. Главное, рожки к автомату и масленка на месте. Выскакиваю из дома во двор. Краем глаза ловлю взводного и бросаю на землю вещмешок и броник. Не надевать же их последним, на глазах у всех! Одергиваю обмундирование и командую:

— Становись! Равняйсь! Смир-рно! Товарищ старший лейтенант! Личный состав МВД… Отлучаемые от вашей груди безутешные сироты построены!

— Вольно!

Али-Паша отнимает руку от парадного берета, напяленного по торжественному случаю.

— Ну, хлопцы, спасибо за службу!

Он подходит ко мне, затем к ребятам в строю и жмет руки, повторяя: «Спасибо за службу!». Отходит и некоторое время молча смотрит на нас. Да и что тут скажешь?

— Нале-ву! Шагом марш!

Воинство нестройно поворачивается и начинает движение к грязно-зеленой туше бронетранспортера в углу двора. Я подбираю свои вещи и замыкаю разбредающуюся в стороны колонну.

— Не грусти, младшой! Еще свидимся! — вдруг кричит мне вслед Паша.

Напоследок еще и по званию, а не по имени. Словно подчеркнул обратный смысл в собственных словах. Я оборачиваюсь и молча салютую ему поднятым вверх автоматом. Садимся в бэтэр. Поехала, коробочка… Неожиданно для самого себя выпаливаю:

Плачьте красавицы в горных аулах,
Правьте поминки по нас,
Вслед за последнею меткою пулею
Мы покидаем Кавказ!

Достоевский недоуменно косится на меня, но молчит.

34