Раневская, что вы себе позволяете?!

В считаные минуты он легко и ловко разрубил полено на такие части, чтобы их удобно было класть в печку. Раневская собирала эти дрова прямо в свою разостланную на земле шубу.

Потом она радостная прибежала к Анне Ахматовой и рассказала ей о встрече: «Я встретила живого Платона Каратаева!» Рассказывала один и другой раз — об этом просила Ахматова, сама в это время растапливая печку, а Ахматова без устали повторяла: «Спасибо, спасибо», и было очевидно, что это спасибо она адресует тому самому незнакомому мужику.

Может быть, этот эпизод и не покажется вам очень уж значительным, но в то же время… Задумайтесь: обыкновенное проявление доброты и соучастия простым человеком вызвало у актрисы и поэтессы небывалый душевный подъем. Они вдруг обнаружили третье чудо — под кроватью Ахматовой нашлось несколько картошек, которые они тут же очистили и сварили на огне печки, потом вскипятили и заварили чай. Ели горячую картошку, пили несладкий чай — и все вспоминали, вспоминали неизвестного мужчину, который вот так запросто согласился им помочь, а в итоге принес в эту комнату тепло, уют, умиротворение и радость.

Чтобы понять всю глубину и искренность чувств этих двух женщин, нам нужно посмотреть на то, как играла Раневская в эти дни.

Да, в эти дни в Ташкенте театр работал и собирал аншлаги в холодных нетопленых залах.

…То, что задумал режиссер вместе с труппой, было похоже больше на капустник, чем на театр. И уже тем, что сам режиссер играл в постановке. Так вот, пьесы как таковой не было. Не было сюжета. Была просто идея. И идея заключалась в сплошной импровизации актеров на сцене.

Режиссер рисковал, это понятно. Но уже первый такой спектакль снял все опасения — публика восприняла постановку с таким восторгом, что в зале становилось тепло от хохота и рукоплесканий.

Почти каждый актер театра в разное время привлекался к съемкам в кино. И замысел режиссера был прост: театр будет показывать, как снимается кино.

И вот на сцене появлялись «рабочие», «режиссер», «ассистенты», «герои»… Это было очень увлекательно и для самих актеров — они, по сути, играли как бы сразу две роли. А зрителю предложили посмотреть на самую что ни на есть кухню: как делается кино. И действо пошло…

Выбегала девушка, щелкала своей щелкалкой, кричала что-то вроде: «Кадр… дубль», раздавались крики: «Свет! Камера! Мотор!» — начинались съемки одной сцены.

Фаина Раневская играла роль костюмерши, она то и дело, после каждой сцены, поправляла одежки на главной героине, в это время выговаривая ей то за пятно на платье, то за смятую полу. Вся суматоха, нервозность, а то и истеричность настоящей съемочной площадки были гиперболизированы, преувеличены актерами в разы, обряжены в комичность — и зрители хохотали до слез над рвущим на своей голове волосы режиссером, над незадачливыми работниками, над туповато-наивной героиней, и особенно — над невинными шутками «костюмерши»-Раневской. Фаина Раневская успевала придумать на каждый выход, на каждый новый спектакль новую шутку. В принципе, она ничего особенного не придумывала, она просто видела, знала, чем живет город в это время, и всю трудность людского положения показывала через призму смеха: «Стой, тут с тобой, стой, время зря теряю, а там очередь уже за молоком прошла…» — выговаривала она «героине», и зал смеялся, что называется, сквозь слезы. Этот спектакль стал настоящим триумфом для режиссера и актеров. И дело даже не в переполненных залах, а в той волне обратной энергии, которую они чувствовали все. Они сделали то, что интуитивно понимали — они смогли вернуть людям улыбку на лица, искренний и веселый смех. Они смогли хотя бы на чуть-чуть смягчить груз каждого в его душе, черноту дней.

Для Раневской эти постановки были настоящим праздником ее игры. Она, все время искавшая в уже готовых ролях новые и новые возможности для раскрытия своих героев, теперь находилась, что называется, в самом что ни на есть свободном полете — этот спектакль был спектаклем импровизаций! Актеру было позволено все. Игра каждого, его реплики, действия были для всех остальных совершенно непредсказуемыми. Например, в какой-то момент на сцене появляется актер, переодетый Гитлером, который будто бы в кино играет роль Гитлера. Никто ни о чем не договаривался, но вдруг два «рабочих сцены» хватают что под руки попадется и наступают на «Гитлера». «Режиссер» в ужасе, он пытается остановить рабочих, успокаивает их, уговаривает, утверждает, что это не настоящий Гитлер, а актер…

Кажется, зрители сами понимали, что актеры играют «с чистого листа», что нет заранее написанного сценария, что даже сюжет хоть насколько не обговорен — и все зрители с интересом ожидают нового яркого, неожиданного хода, остроумной реплики…

Ни один спектакль не мог повториться в такой ситуации — и это сделало его самым любимым в голодном и холодном Ташкенте (тогда шла зима).

Почему я свел воедино эти два, казалось бы, совершенно разных случая — игру актеров в необычном спектакле и историю с украденным поленом и Платоном Каратаевым?