Раневская, которая плюнула в вечность

– Это ничего, что я курю? – просительно спросила Фаина Георгиевна у опешившего директора.

Тот сам уже не помнил, каким образом оказался за дверьми, захлопнул их и помчался в свой кабинет. Там директор выпил стакан воды, с ужасом думая о том, что это было. Первый раз он испытал самый настоящий стыд за свое поведение. Такое чувство было для него новым, неожиданным, весьма неприятным.

Директор не стал ждать завтрашнего утра. Уже через полтора часа рабочий театра устанавливал на дверях гримерных комнат внутренние защелки.

А назавтра директора остановила в коридоре Раневская. Она была с большущим букетом роз – только что закончился спектакль с ее участием.

– Это цветы для вашей жены. – Она протянула букет директору. – Спасибо, голубчик. – Фаина Георгиевна поцеловала ошалевшего мужика в щеку.

Вряд ли нужно писать еще и о том, что директор после того случая никогда больше не вламывался без стука в гримерные.

Фаина Раневская и директор санатория

Была весна, вторая или третья послевоенная. В санатории было скучно и нелюдимо. Этой порой тут отдыхали только несколько человек. В том числе группа из пяти военных, непропорционально толстых, должно быть, тыловиков. В первый же день к ним примкнула небольшая компания женщин разного возраста. Но ощущалось, что все они занимаются чем-то одним и тем же, то ли бухгалтеры, то ли счетоводы.

Фаину Раневскую, конечно же, все узнали. Еще до войны вышел на экраны знаменитый фильм «Подкидыш». Раневская сыграла в нем роль жены-мещанки Ляли. Фразочка «Муля, не нервируй меня» сделала ее известной и узнаваемой в любом обществе. Но вся беда в том, что здесь, в этом санатории, ее и принимали именно как Лялю, образ и героиню, но не живую актрису, человека, женщину, в конце концов.

Фаина Раневская попыталась было в первый вечер в столовой подружиться со всеми, но не помогла и бутылка старого коньяка. Он был выпит безо всякого восторга, как самая обыкновенная водка. Раневской бросили пару-тройку пустых фраз, а потом она почувствовала себя лишней. Внезапно и очень явственно.

Зачем актриса согласилась сюда ехать? На кой ляд ей был нужен этот санаторий? Все врачи: «Вам следует отдохнуть! Вам обязательно нужно сменить обстановку». Хорошо, сменила. Всучили путевку в этот захудалый пансионат, где есть все и нет ничего. В наличии ежедневные газеты, лесопарк, неплохая, в общем-то, столовая. И одиночество. Его было так много, что Фаине Георгиевне уже не хватало общения.

Нет, даже не общения. Ей не хватало чего-то родственного, близкого, такого человека, с которым можно было бы и говорить, и молчать. Без этого ей было очень тяжело. Фаина Раневская с волнением думала о том, что настоящее одиночество становится для нее в действительности чем-то очень болезненным.

Там, в Москве, его тоже вполне хватало. Но оно было каким-то регулируемым, что ли. Фаина Георгиевна могла позволить себе как быть одной, так и оказаться в центре шумной компании или за беседой с человеком, близким душой. А здесь была тишина. Вечерами можно было говорить по телефону, но Раневская понимала, что это ее не спасет.

В санатории были поварихи и работницы столовой. Но они оказались вороватыми тетками, главная забота которых состояла в том, чтобы украсть чего-либо побольше и незаметно унести по тропинке в ближайшие кусты. Там увесистые сумки подхватывали быстрые длинноногие мальчуганы, суровые на вид.

Все это Фаина Раневская увидела во второй же вечер. Ей было неприятно думать об этом воровстве, гадко представлять, что этот санаторий работал и в военное время. Эти самые тетки с одутловатыми лицами и маленькими бегающими глазками точно так же таскали в кусты продукты. Вовсе не объедки со столов, а то, что они не докладывали в порции.

Был в санатории какой-то мужик, то ли дворник, то ли садовник, то ли рабочий. Во всяком случае, он занимался всем: утром тяжело махал огромной метлой, в обед возился в кустах сада, во второй половине дня мог ремонтировать забор. Фаина Раневская попыталась поговорить с ним, но ничего хорошего из этого не вышло. Она была обескуражена его жуткой ограниченностью, каким-то просто невероятным нежеланием этого человека выйти за предел своих собственных границ, установленных им же ради спокойного существования.

Раневской впервые показалось, что ее уверенность в том, что каждый человек представляет собой необыкновенно сложный и загадочный мир, несостоятельна. Она увидела тех персонажей, которых ее заставляли играть в первых спектаклях в далекие двадцатые годы. У этих живых схем, людей-роботов была одна-единственная цель в жизни.

Актриса утешала себя тем, что ей нужно побольше пообщаться. Может быть, это она сама виновата? Люди боятся знаменитой артистки или ее семитского лица? Вдруг они не в действительности такие, а просто сидят в коконе, свитом ради собственной безопасности?

На третьи сутки Фаина Раневская нашла себе друга и собеседника на долгие дни – пока не уехала. Это была тощая сука с огромным пузом и свисающими темно-розовыми сосками.