Раневская, которая плюнула в вечность

– Фаина Георгиевна! Дорогая моя! Поймите, что ваша Роза Скороход – враг. А сейчас идет война. Мы не можем позволить себе какие-то сентиментальные чувства по отношению к врагу. Нельзя так, милая. Что испытают наши люди, посмотрев эту сцену? Они станут жалеть. Кого? Врага! Нет-нет, потом, когда наш главный на сегодня враг будет разбит, мы восстановим эту сцену. Тогда она подчеркнет нашу гуманность, готовность прощать заблудших и сострадать им, но сейчас… никак нельзя. Вы же прекрасная актриса и без данного эпизода. Ваша игра в этом фильме, скажу вам по секрету, была очень высоко отмечена самим Теодором Драйзером. Знаете, он в восторге был, тут же рекомендовал фильм Рузвельту. Тот смотрел, тоже заметил вас и отметил. Хочу сказать еще больше. Вас заметили еще до финальной сцены. Ну, право же, фильм ничуть не пострадает, его главная идея только приобретет бо́льшую выразительность и остроту. – Большаков говорил и говорил, приводил примеры, кружа вокруг Раневской.

Она почти не следила за ним, потом неожиданно перебила его нелепые оправдания холодным вопросом:

– Иван Григорьевич, вы знаете, что такое диалектика?

Большаков оторопел. Такого вопроса он никак не ожидал. Функционер принялся что-то вспоминать из курсов партийной школы, даже достал из глубин своей памяти Гегеля. Но Фаина Раневская взглянула прямо в глаза Большакова с такой ненавистью, что он замолк на полуслове, даже отшатнулся назад и так замер.

А она заговорила очень тихо:

– Если вы, Иван Григорьевич, не восстановите эту сцену, я убью вас. Меня ничто не остановит.

Раневская не стала ждать ответа. Она медленно повернулась и вышла из кабинета. Растерянная секретарша заглянула через открытую дверь и увидела Большакова, замершего без движения посреди огромного пустого кабинета. Она осторожно прикрыла дверь и не стала ничего спрашивать. Только спустя десять минут Большаков вызвал ее к себе и велел приготовить чаю. Несколько посетителей, которые еще оставались в приемной, враз как-то сникли и медленно, по одному, ушли. Все они шепотом предупреждали об этом секретаршу.

Фильм «Мечта» Михаила Ромма появился на экранах спустя месяц. Сцена встречи героини Фаины Раневской Розы Скороход со своим сыном в тюрьме в нем присутствовала.

Мне остается лишь добавить, что Большаков более месяца каждое свое утро начинал с просмотра центральных газет. Но ни один журналист не сказал ни слова о некоей жалости к врагу. О фильме писали только как об очередном успехе передового советского кинематографа.

Фаина Раневская и плотник-лесоруб

Эта актриса никогда не ставила себе цель понравиться людям. Ни зрителям на сцене, ни простым соседям, прохожим, знакомым. Она жила и вела себя максимально естественно, поступала во всем по тем внутренним законам, которые в ней были заложены с детства и вырабатывались простой житейской практикой.

Иной раз кажется удивительным вот такое сочетание. Мгновенное перевоплощение на сцене, вхождение на киносъемочной площадке за один шаг в нужный образ и одновременно полное нежелание играть в реальной жизни. Кому-то Фаина Раневская может показаться этакой простушкой. Ведь, имея определенные актерские навыки, можно легко и непринужденно решать многочисленные жизненные проблемы и вопросы!

Но факт остается фактом. Раневская могла промолчать, не ответить на вопрос, уйти, не вступая в спор. Но она никогда не позволяла себе врать, не могла кривить душой в разговоре, была предельно искренней в отношениях.

Причем в отношениях абсолютно со всеми! В этом и заключался ее истинный гуманизм. Она не делила людей на некие группы своим отношением к ним.

Это была отнюдь не простота и не неумение жить, а тот самый жизненный принцип, который Фаина Георгиевна Раневская считала основой нравственности. Искренность чувств, открытое выражение собственного мнения, отстаивание своей истинной позиции в любых условиях, перед каким угодно человеком. Она никогда и ни для кого не делала исключений. Такая открытость Фаины Раневской особенно быстро обезоруживала мужчин.

Этот небольшой случай в жизни Фаины Георгиевны произошел в годы Великой Отечественной войны. Как вы знаете, в то время она, как и вся творческая элита, была переселена в Среднюю Азию. Солнца там было много, а вот еды – совсем мало. Артисты не относились к той категории граждан, для которой правительством были бы установлены более-менее приличные нормы снабжения продовольствием. Жили впроголодь все: знаменитые режиссеры и рядовые артисты, известные всему миру поэты и писатели. Это же не народные комиссары, не партийные руководители.

Чтобы как-то выживать, не слабеть вовсе, не падать в голодные обмороки на репетициях и спектаклях, они торговали, чем уж могли, вернее сказать, меняли на пресные лепешки, на картошку одежду из своего гардероба. Это было единственным подспорьем.

Да и с жильем была беда. Их селили в глинобитные домики, где зимой становилось страшно холодно, сыро и неуютно. Можно натопить печку, если есть дрова. Но они в Средней Азии почти так же дороги, как хлеб.