Раннегреческий полис (гомеровский период)

В полной мере это расхождение между свидетельствами эпоса и показаниями микенской археологии было осознано лишь после того, как были прочитаны первые таблички пилосского и кносского архивов. Вырисовывающиеся в этих документах контуры бюрократического государства с его централизованной экономикой, иерархией сословий, широко разветвленным фискальным аппаратом резко контрастируют, с почти первобытной простотой жизни и нравов гомеровских героев. Элементарные житейские ситуации, в которые поэт ставит своих персонажей: публичная ссора двух царей; препирательство царя с простолюдином на народном собрании; пиры, участники которых сами готовят свою трапезу, а затем вкушают ее за одним столом с рабами и нищими; царь, лично надзирающий за работой на своем наделе или даже сам работающий на нем, — все это, конечно, не имеет ничего общего с тем приподнятым над обыденностью, насквозь ритуализированным бытом микенской дворцовой элиты, который угадывается за скупыми текстами табличек. Зато сцены такого рода были бы вполне уместны в патриархальной среде той примитивной семейно-родовой общины, которая, судя по всему, оставалась господствующей формой социальной и политической организации на протяжении всего так называемого «Темного века» греческой истории (XI—IX вв. до н. э.). Очевидно, микенская цивилизация как Целое была чужда и непонятна эпическому поэту, как давно забытое прошлое. Чисто автоматически воспроизводя в своем повествовании отдельные и, можно сказать с уверенностью, случайные приметы этой эпохи, он обнаруживает явную неспособность постичь ее специфику, ее историческое своеобразие.[8]

В свете всех этих фактов концепция «микенского Гомера», время от времени всплывающая на страницах как зарубежной, так и отечественной литературы, должна быть отнесена к разряду научных курьезов со всеми вытекающими отсюда последствиями.[9] Абсолютное большинство специалистов по «гомеровскому вопросу» склоняется в настоящее время к тому мнению, что известные нам «Илиада» и «Одиссея» не могли сложиться ранее VIII в. до н. э. или, говоря археологическим языком, до начала периода зрелого геометрического стиля (эпоха дипилонских ваз), что не исключает, впрочем, и отдельных вкраплений, относящихся к еще более позднему ориентализирующему периоду.[10] Признавая все это за очевидную истину, мы не можем, однако, игнорировать и наличие в тексте поэм ряда ранних элементов, восходящих частью к «Темному веку», частью к еще более ранней микенской эпохе, и должны так или иначе объяснить их происхождение. В своем понимании природы гомеровского эпоса и характера его генезиса почти все современные филологи независимо от их «партийной» принадлежности как представители лагеря «разделителей», так и последовательные «унитарии» исходят из одной общей посылки, которую можно определить как «концепцию устного поэтического творчества» (oral poetry).[11] Согласно этой концепции Гомер[12] является замыкающим звеном в длинной цепи поэтов-сказителей (аэдов), с незапамятных времен воспевавших подвиги героев Троянской войны, не прибегая к письменному тексту. Есть основания считать, что устная поэтическая традиция, образующая фундамент гомеровских поэм, ту питательную среду, в которой они обе возникли и сформировались, уходит своими корнями в глубь веков, достигая того времени, когда, согласно подсчетам археологов, должна была погибнуть реальная Троя (примерно, середина XIII в.), а возможно, и еще более отдаленного прошлого.[13] Подобно мощному насосу, героическая поэзия в своем развитии извлекала из глубин греческой истории и выносила на поверхность отложившиеся в тексте поэм и образующие его древнейшие исторические пласты формулы, образы, мотивы.