Ранняя осень. Повести и этюды о природе

А раз как-то по рекомендации Галины Митрофановны в мастерскую пожаловал адмирал в отставке — высокий старик с усами Буденного. Адмиралу хотелось оставить на память многочисленным внукам свой портрет в парадной форме с тщательно выписанными орденами и медалями, полученными им за долгую службу.

— Уж постарайтесь, чтобы награды… награды чтобы, это самое, поярче получились! — сказал старик, когда художник предложил ему присесть в плюшевое кресло.

Гордею вначале что-то пришлось не по душе в этом бодрящемся старце с негнущейся спиной — не то его тяжелый взгляд из-под густых, кустистых бровей, не то презрительно оттопыренная нижняя губа — он и сам даже не мог понять, что именно.

«Какое мне дело до внешности этого человека, — говорил себе художник, углем нанося на холст контуры лысой, продолговатой головы. — Валентин Серов… тот ради больших гонораров не гнушался писать и миллионеров с поросячьими рожами, и прожженных адвокатов, похожих на шакалов, и всяких там расфуфыренных графинь да княгинь. А членов царской фамилии? Хотя клятвенно божился, что люто ненавидит своих клиентов».

К чести адмирала, он всегда точно — минута в минуту — являлся в назначенный Гордеем час. Спустя какое-то время художник уже не тяготился присутствием старика, иногда забавлявшим его веселыми житейскими историйками.

Работал над портретом старательно, но после каждого очередного сеанса почему-то все больше и больше оставался неудовлетворенным сделанным. По-видимому, он не мог «вжиться в образ» — как бы сказал иной бойкий искусствовед, из тех бойких всезнаек, которые считают, что лишь они, только они могут досконально разобраться в творчестве любого живописца. Портрет адмирала близился к завершению, когда как-то днем в мастерскую позвонила Галина Митрофановна.

— Твой адмирал скоропостижно скончался, — проскрипела она подобающим случаю скорбным голосом. — И надо ж такому случиться!

Гордея неприятно поразило это известие. Завтра старик должен был приехать, как предполагал художник, для последнего позирования. В тот — последний раз, три дня назад, адмирал ни на какие недуги свои не жаловался и был в преотличном настроении.

— Ты что молчишь? — прокричала в трубку Галина Митрофановна. — Ты меня слышишь?

— Да, — отрывисто бросил Гордей и отошел от аппарата.

Спустя месяц, а возможно и чуть позже, позвонил сын адмирала. Он намеревался приобрести портрет отца.

— К сожалению, портрет остался незавершенным. Предстояла еще значительная работа, — сказал художник. — И я не могу уступить вам незаконченный холст.

— Ты с ума спятил? — возмутилась жена, узнав об отказе Гордея продать портрет. — Работал, работал и вдруг отвергаешь честно заработанный гонорар! А нам… а мне сейчас так нужны деньги на путевку в Карловы Вары.

Но художник остался непреклонным.

После этого случая Галина Митрофановна долго на него дулась, она на время прекратила даже устраивать свои «приемы», на которые обычно приглашала людей влиятельных и обеспеченных — возможных покупателей картин мужа…

Прошедшей зимой неутомимая мадам «подбросила» Гордею тему для «грандиозного полотна», как она изволила выразиться, к предстоящему пятидесятилетию мужа.

— У тебя есть превосходный пейзаж «Маки под Севастополем», — говорила не спеша, чуть в растяжечку, Галина Митрофановна. — Почему бы тебе, Гордей, не использовать фон этого пейзажа для индустриального полотна? Кончилась война, и на месте боев возводится какой-то комбинат или… комплекс предприятий. А на самом переднем плане этакие мускулистые комсомольцы разбирают полуразрушенный фашистский… м-м… дзот. Под ногами у них — маки, маки, маки. — Галина Митрофановна помолчала, давая мужу возможность оценить ее предложение. — Мне представляется: ты создашь оптимистическое полотно. Такие картины всегда производят колоссальный общественный резонанс!

* * *

Приступ миновал. Гордей открыл глаза, посмотрел прямо перед собой.

Ненастные сентябрьские сумерки нахально заползали в мастерскую через большое окно.

«К чему, к чему бередить старые раны, когда новых хоть отбавляй? — спросил себя художник и решительно опустил на пол ноги. — Пойду-ка проветрюсь. Врач прописал ежедневные длительные прогулки».

Глава третья

Мастерская Гордея помещалась на третьем — последнем — этаже старого кирпичного дома в тишайшем переулке на Ново-Басманной.

Спускаясь по лестнице — пологой, полутемной, даже днем безлюдной, художник осадил назад шляпу, не спеша застегнул на все пуговицы плащ-пальто, такое сейчас свободное, готовясь попасть под дождь — моросящий нудно вот уже ровно как неделю.

Когда же он вышел из подъезда, лицо обдало жгучим, захватывающим дух, ветром.

«Уж не снег ли собирается?» — повел плечом Гордей.

Над шпилем высотного здания у Красных ворот кучились тяжелые белесо-лиловые облака, набрякшие стужей. Жухлые кусты сирени в палисаднике, отягченные обильной влагой, клонились к чугунной решетке. Под ногами, на мокром асфальте, шуршали жестко кленовые листья.