Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Только теперь он спохватился, а кто же это может быть, этот безумный старик. Что, действительно ее родственник? Дядя, дедушка или кто там еще? Господи, тогда он, пожалуй, и вправду слишком круто с ним обошелся. Старик, может, вообще такой, от природы… ну, такой! Но она-то могла бы как-нибудь дать понять, коли так! Ее же происходящее словно вообще не касалось. Только теперь он это заметил. Прежде все его внимание было приковано к наглому пожилому господину. Да кто же он такой? Молодому человеку и впрямь стало не по себе, и прежде чем войти к ней, он мгновение помедлил, раздумывая, что повел себя, пожалуй, невоспитанно.

Когда он закрыл за собой дверь в комнату, Ирма сидела вполоборота в углу дивана, держа в зубах уголок батистового платочка, и неподвижным взглядом смотрела вперед, к нему даже не обернувшись.

Несколько секунд он не знал, что делать; затем заломил руки и, чуть не плача от беспомощности, воскликнул:

— Господи, да скажи мне наконец, кто это был!

Ни движения. Ни слова.

Его бросало то в жар, то в холод. Смутный ужас поднимался в нем. Но затем он убедил себя, что все это просто смешно, подсел к ней и отечески взял ее за руку.

— Ну, Ирма, любимая, будь же благоразумна. Ты ведь не сердишься на меня? Это ведь он начал… пожилой господин. Да кто же он, в конце концов?

Мертвое молчание.

Он встал и растерянно отошел на пару шагов.

Дверь в спальню была приоткрыта. Он почему-то прошел туда. На ночном столике у изголовья разобранной кровати нечто бросилось ему в глаза. Он вернулся в гостиную, держа в руке несколько синих бумажек, банкнот.

Он был рад, что в этот момент нашелся повод сказать что-то другое, и со словами:

— Лучше запри, они лежали там, — положил деньги на стол.

Но вдруг покрылся восковой бледностью, глаза расширились, а задрожавшие губы приоткрылись.

Когда юноша вошел с банкнотами, она подняла на него глаза, и он увидел эти глаза.

Что-то омерзительное протянуло из чрева костлявые серые пальцы и изнутри схватило за горло.

Право, печальное это было зрелище, когда бедняга выбросил руки и жалобно, словно ребенок, чья разбитая игрушка валяется на полу, только повторял:

— О нет… О-о-о… Не-ет!

Затем в неудержимом страхе к ней, бестолково хватая за руки, словно чтобы вытащить ее к себе и вытащить себя к ней, с отчаянной мольбой в голосе:

— Пожалуйста, нет!.. Пожалуйста… Прошу, нет! Ты не понимаешь, что… как я… Нет!!! Скажи же «не-ет»!

Потом, отпрянув от нее, с громким стоном бросился у окна на колени, ударившись головой о стену.

Девушка резко задвинулась поглубже в угол дивана.

— Я, в конце концов, работаю в театре. Не понимаю, что ты тут устраиваешь. Так все делают. Святостью я сыта по горло. Видела, к чему она приводит. Это невозможно. У нас это невозможно. Это нужно предоставить богатым. Нужно думать, как устраиваться. Тут и туалеты и… и всё. — Наконец выдав: — Да ведь все прекрасно знали, что я…

Он набросился на нее и начал покрывать безумными, жестокими, хлесткими поцелуями, и в бормотании: «О ты… ты…» — словно слышались отзвуки отчаянной борьбы всей его любви со страшными противящимися ей чувствами.

Возможно, уже из этих поцелуев он вынес, что отныне любовь будет заключаться для него в ненависти, а желание — в дикой мести; а возможно, одно наложилось на другое позже. Он и сам не знает.

А потом он стоял внизу, перед домом, под мягким улыбающимся небом, у куста сирени.

Стоял долго, замерев и опустив руки по швам. Но вдруг обратил внимание, как на него снова сладко дохнула любовью сирень, так нежно, чисто, ласково.

И в скорби, бешенстве он внезапно погрозил улыбающемуся небу кулаком и свирепо сунул руку в лживый запах, в самую сердцевину, так что куст треснул и переломился, а нежные цветы разлетелись.

Потом он сидел у себя за столом, тихий и слабый.

На улице в сияющем величии царил ласковый солнечный день.

А он неотрывно смотрел на ее портрет, где она стояла, как прежде, такая же прелестная, чистая…

Наверху под фортепианные рулады как-то странно жалобилась виолончель, и по мере того как глубокие, мягкие звуки, расширяясь и набухая, обкладывали его душу, в нем, подобно старому, тихому, давно забытому горю, поднимались слегка разболтанные, кротко-печальные строки:

О, не Его ли скорбный взгляд
На нас покоится смиренно?
Не эти ль очи говорят
О том, что счастье наше бренно?

Под конец могу лишь сказать — и это еще самое беззлобное: глупец был тогда в состоянии плакать.

* * *

Какое-то время в нашем углу царило гробовое молчание. Судя по всему, друзья, сидевшие рядом со мной, тоже не вполне избегли печали, навеянной на меня рассказом доктора.

— Тем дело и кончилось? — спросил наконец маленький Майзенберг.

— Слава тебе Господи! — ответил Зельтен с некоторой, как мне показалось, нарочитой жесткостью и помедлил у вазы со свежей сиренью, стоявшей в самом дальнем углу на маленькой резной этажерке.