Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Я еще ни словом не обмолвился о его самочувствии и теперь спросил:

— Из всего этого я вправе заключить, что здоровье твое значительно укрепилось?

Мгновение он вопросительно смотрел на меня, затем ответил:

— Ты так решил, поскольку я все время разъезжаю? Ах, должен тебе сказать, очень естественная потребность. А чего ты хочешь? Пить, курить и любить мне запретили — какой-то ведь наркотик нужен, понимаешь.

Поскольку я молчал, он добавил:

— Вот уже пять лет… очень нужен.

Мы добрались до вопроса, которого пока избегали, и воцарившаяся пауза свидетельствовала об обоюдной растерянности. Он откинулся на бархатную обивку и вскинул взгляд на люстру. Затем вдруг спросил:

— Прежде всего скажи, прощаешь ли ты мне, что я так долго не давал о себе знать… Ты понимаешь это?

— Разумеется!

— Ты в курсе моих мюнхенских событий? — продолжил он почти жестко.

— Насколько возможно полно. А известно ли тебе, что я все это время обременен поручением к тебе? Поручением некой дамы?

Его усталые глаза коротко блеснули. Затем так же сухо, резко он сказал:

— Ну, послушаем, что новенького.

— Новенького ничего, лишь подтверждение того, что ты сам от нее слышал…

И под гомон бурлящей вокруг толпы я повторил ему слова, сказанные мне тем вечером баронессой.

Он слушал внимательно, очень медленно потирая лоб, затем, не дрогнув в лице, произнес:

— Благодарю тебя.

Его тон начинал сводить меня с ума.

— Но от этих слов отделяют годы, — сказал я, — пять долгих лет, которые прожила она, ты, вы оба… Тысячи новых впечатлений, чувств, мыслей, желаний…

Я осекся, так как он выпрямился и голосом, в котором снова дрожала страсть, на мгновение показавшаяся мне угасшей, произнес:

— Я… верен этим словам.

И в эту секунду я снова увидел в его лице, в том, как он сидел, выражение, подмеченное мною, когда он знакомил меня с баронессой: это насильственное, судорожное, напряженное спокойствие хищного зверя перед прыжком.

Я сменил тему, и мы снова заговорили о путешествиях, о занятиях, которым он предавался во время странствий. Таковых, судя по всему, было не очень много; он обронил о них несколько равнодушных слов.

Вскоре после полуночи Паоло поднялся.

— Хочу спать или по крайней мере побыть один… Завтра утром ты найдешь меня в галерее Дория. Копирую Сарачени, влюбился, знаешь ли, в музицирующего ангела. Сделай одолжение, приходи. Я очень рад, что встретил тебя. Спокойной ночи.

И он вышел — медленно, спокойно, двигаясь вяло, обессиленно.

Весь следующий месяц я бродил с ним по Риму — этому неумеренно богатому музею всех искусств, этой современной южной метрополии, по этому городу, полному шумной, стремительной, жаркой, сметливой жизни, куда теплый ветер тем не менее переносит душную леность Востока.

Поведение Паоло не менялось. Как правило, он бывал серьезен, молчалив и порой погружался в утомленную вялость, но лишь для того, чтобы затем с внезапно загоревшимися глазами вырваться из нее и с горячностью продолжить покойную дотоле беседу.

Я должен рассказать о том дне, когда он обронил несколько слов, только теперь прояснивших для меня свое значение.

Это случилось в воскресенье. Дивным утром позднего лета мы воспользовались для прогулки и, пройдя довольно много по древней Аппиевой дороге, присели отдохнуть на небольшом холме, вокруг которого росли кипарисы и с которого можно было любоваться восхитительным видом на Кампанью с большим акведуком и окутанные мягкой дымкой Альбанские горы.

Паоло лежал возле меня на теплой траве, опершись подбородком на руку, и усталыми, затуманенными глазами смотрел вдаль. А потом опять этот внезапный резкий рывок из полнейшей апатии, с которым он обратился ко мне:

— Это настроение воздуха! Все дело в этом настроении воздуха!

Я пробормотал что-то в подтверждение, и он снова затих, но вдруг, безо всякого перехода, с некоторой настырностью повернувшись ко мне, произнес:

— Скажи-ка, а тебя не поразило, что я все еще жив?

Я потрясенно молчал, и он снова устремил задумчивый взгляд вдаль.

— А меня да, — медленно продолжил он. — В принципе я каждый день изумляюсь этому. Ты вообще-то знаешь, что со мной? Один французский врач сказал мне в Алжире: «Черт знает, как вы еще ездите! Мой вам совет, отправляйтесь-ка домой и ложитесь в постель!» Он был так прямолинеен, потому что мы каждый вечер играли с ним в домино.

А я все еще жив. Почти каждый день я умираю. Вечером лежу в темноте — заметь, на правом боку! Сердце стучит аж и горле, и так кружится голова, что я весь мокрый от страха, а потом смерть словно касается меня. И на мгновение все во мне будто останавливается, сердце замолкает, дыхание прерывается. Я вскакиваю, включаю свет, глубоко дышу, осматриваюсь, пожираю глазами предметы. Затем выпиваю глоток воды и снова ложусь — все время на правый бок! Постепенно засыпаю.

Сплю очень глубоко и очень долго, потому что в принципе постоянно смертельно устаю. Знаешь, захоти я, мог бы просто лечь здесь и умереть.