Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Тогда небольшой оркестр заиграл бурную увертюру, открылся занавес, и — с ума сойти! — на сцене стояло несколько отвратительных негров, в кричащих костюмах, с кроваво-красными губами, они оскалили зубы и принялись варварски выть… Эти выступления в самом деле явились кульминацией праздника Амры. Взорвались восхищенные аплодисменты, и номер за номером развернулась умно составленная программа: на сцену в напудренном парике вышла госпожа Хильдебрандт, она ударила по полу длинным посохом и чрезмерно громко пропела: «That's Maria!» В увешенном орденами фраке, дабы продемонстрировать самое удивительное, появился фокусник, господин Хильдебрандт пугающе похоже изобразил Гете, Бисмарка и Наполеона, а редактор доктор Визеншпрунг в последний момент прочитал шутливый доклад на тему «Весеннее пиво в его социальном значении». Под конец, однако, напряжение достигло высшей точки, так как предстоял последний, тот самый таинственный номер, заключенный в программке в рамку из лавровых листьев и значившийся как «Луизхен. Песня и танец. Музыка Альфреда Лойтнера».

Когда музыканты отложили инструменты и господин Лойтнер, который до сих пор молча, с зажатой в равнодушно выпяченных губах сигаретой стоял, прислонившись к двери, вместе с Амрой Якоби занял место у фортепиано в центре перед занавесом, по залу прошло движение, люди обменивались взглядами. Лицо у сочинителя покраснело, он нервно листал исписанные ноты, Амра же, напротив, несколько бледная, опершись одной рукой о спинку стула, словно из засады смотрела в публику. Затем, когда все вытянули шеи, раздался резкий условный звонок. Господин Лойтнеp и Амра сыграли несколько тактов незначительного вступления, занавес закатали вверх, показалась Луизхен…

Судорога ошеломления, онемения зазмеилась по толпе зрителей, когда на сцене появилась грустная, отвратительно разряженная масса — она двигалась мучительной поступью танцующего медведя. То был адвокат. Широкое, без складок платье из кроваво-красного шелка спадало с бесформенного тела до щиколоток, платье имело вырез, так что напудренная мучной пудрой шея была противно открыта. Рукава у плеч тоже весьма высоко взбиты фонариком, правда, толстые, без мускулов руки обтягивали длинные светло-желтые перчатки, на голове напялена высокая светлая, под цвет зерна волнистая куафюра, сверху нет-нет да покачивалось зеленое перо. Из-под парика выглядывало желтое, отечное, несчастное и отчаянно-бодрое лицо, щеки которого вызывающим сострадание образом постоянно подрагивали вверх-вниз, а маленькие, в красных окружиях глаза, ничего не видя, напряженно уставились в пол, сам же толстый человек с трудом перебрасывал вес с одной ноги на другую, причем либо поддерживал платье, либо бессильными руками поднимал вверх оба указательных пальца, — других движений он не жал; и сдавленно, задыхаясь, пел под звуки пианино дурацкую песенку…

Разве от этой жалкой фигуры не сильнее обычного исходило холодное дыхание страдания, убившее всякую непринужденную веселость и, словно неотвратимый гнет мучительно неловкого разлада, повисшее над обществом?.. Ужас, самый настоящий ужас залег на дно всех бесчисленных глаз, которые, будто прикованные, устремились на это зрелище, на пару за пианино и на супруга там, наверху… Беззвучный, неслыханный скандал длился около пяти долгих минут.

А затем наступил момент, который никто, присутствовавший при нем, не забудет во всю свою жизнь… Представим же себе, что, собственно, произошло в этот небольшой, страшный, сложный промежуток времени.

Всем известен смехотворный куплет под названием «Луизхен», и всем, несомненно, памятны следующие строки:

Никто так польку не танцует,
Как я — Луизхен звать меня.
И любят девушку простую
Гусары, шпагами звеня.

— эти некрасивые, легковесные стишки, образующие рефрен к трем довольно длинным строфам. Так вот, написав к этим словам новую музыку, Альфред Лойтнер создал шедевр, доведя до предела свою манеру посреди вульгарной и нелепой поделки ошеломлять внезапной виртуозной вставкой высокой музыки. До-диез-мажорная мелодия в первых строфах была довольно симпатична и донельзя банальна. К началу цитированного рефрена темп оживлялся, и вступали диссонансы, которые благодаря все бодрее звучавшей «си» заставляли ожидать перехода в фа-диез-мажор. Эта дисгармония усложнялась до слова «меня»; после «и любят», довершавших сплетение и напряжение, должно было последовать растворение в фа-диез-мажоре. Вместо этого произошло самое поразительное, а именно: неожиданной фразой, в результате почти гениальной находки тональность здесь резко переходила в фа-бемоль, и этот зачин, исполненный с нажатием обеих педалей на долго пропеваемый первый слог слова «девушка», был неописуемого, неслыханного воздействия! Гром посреди ясного неба, внезапное касание нервов, судорогой проходившее вниз по спине, чудо, откровение, почти жестокое в своей внезапности срывание покровов, разодравшийся занавес…