Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Кто знает, на самом ли деле Альбрехт ван дер Квален в тот вечер проснулся и пустился бродить по незнакомому городу; может быть, в действительности он продолжал спать в купе первого класса, в то время как курьерский поезд Берлин — Рим с чудовищной скоростью уносил его за тридевять земель. Кто из нас осмелился бы со всей определенностью ответить на этот вопрос — на свой страх и риск? Это совершенно неясно. «Все должно висеть в воздухе».

Отмщение

Новеллистическая штудия

Перевод Е. Шукшиной

— Для простейших и главнейших истин, — в довольно поздний уже час сказал Ансельм, — жизнь не жалеет порой оригинальнейших доказательств.

С Дуней Штегеман я познакомился, будучи двадцати лет и немыслимого простодушия. Прилежно стараясь перебеситься, от достижения этой цели я отстоял далеко. Мои вожделения были безудержны, я без зазрения совести предавался их удовлетворению, с любопытствующей порочностью образа жизни как нельзя более прелестно сочетая тот идеализм, который заставлял меня, например, искренне желать чистой, духовной — ну как же, исключительно духовной — близости с женщиной. Что до Штегеман, то она родилась в Москве от немецких родителей, там же, во всяком случае в России, и выросла. Приехала в Германию, владея тремя языками — русским, французским и немецким, — устроилась гувернанткой, но, наделенная художественными инстинктами, через пару лет забросила эту профессию и жила интеллигентной независимой девицей, философом и бобылем, поставляя литературные и музыкальные новости одной газетке второго или третьего сорта.

Ей было тридцать, когда в день своего приезда в Б. я увидел ее за бедненько заполненным табльдотом небольшого пансиона, — высокая особа с плоской грудью, плоскими бедрами, светлыми зеленоватыми глазами, не способными на выражение даже малейшей растерянности, чрезмерно вздернутым носом и безыскусной прической индифферентно-белесых волос. Простое темно-коричневое платье начисто лишено украшений и кокетливости, как и руки. Никогда еще я не встречал в женщине такого недвусмысленного и убежденного уродства.

За ростбифом мы заговорили о Вагнере вообще и о «Тристане» в частности. Меня ошеломила свобода ее духа. Эмансипация ее была столь ненамеренной, непреувеличенной, неподчеркнутой, столь спокойной, уверенной и естественной, что в это трудно было поверить. Беспристрастная невозмутимость, с которой она по ходу нашего разговора использовала выражения наподобие «бесплотная течка», потрясла меня. И тому соответствовали ее взгляды, жесты, то, как она несколько раз по-товарищески положила мне руку на локоть…

Наша беседа была оживленной и глубокой; мы вели ее и долгие часы после обеда, когда остальные гости давным-давно разошлись; за ужином увиделись снова, затем музицировали на расстроенном пианино заведения, опять делились мыслями, чувствами и понимали друг друга до самого донышка. Я испытывал огромное удовлетворение. Передо мной сидела женщина с совершенно мужским складом ума. Слова служили не кокетству, а делу, свобода же от предрассудков содействовала бывшему тогда моей страстью интимному радикализму при обмене переживаниями, настроениями, физическими ощущениями. Исполнилось мое живейшее желание: найдена женщина-товарищ, чья утонченная непринужденность не допускала ничего тревожащего, в чьем присутствии я мог быть утешен и уверен в том, что волнуется исключительно мой дух, ибо внешняя привлекательность этой умницы была, что у швабры. Да, моя уверенность в наших отношениях оказывалась тем сильнее, чем, по мере того как росла душевная близость, все плотское в Дуне Штегеман становилось мне противнее и противнее, прямо до отвращения: триумф духа, великолепнее которого нельзя и желать.

И все же… все же, хоть наша дружба и достигла такого совершенства, что, покинув пансион, мы без колебаний навещали друг друга на квартирах, все же часто между нами стояло нечто, что благородный холод наших своеобразных отношений должен бы трижды отторгнуть… стояло именно тогда, когда души наши раскрывали друг перед другом последние и самые целомудренные тайны, когда дух наш трудился над разрешением тончайших загадок, когда сохранявшееся в менее торжественные часы «вы» уступало место беспорочному «ты»… скверное возбуждение зависало тогда в воздухе, портило его и мешало мне дышать… Она, казалось, ничего подобного не чувствовала — сила ее и свобода были огромны! Но я ощущал и страдал.