Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Но жизни было на это в высшей степени наплевать; с набирающей обороты скоростью она уносилась вперед.

Увидев в эту секунду лицо Лобгота Пипзама, вы бы сильно напугались. Он так сжал губы, что щеки и даже пылающий нос совершенно исказились, а глаза из-под неестественно высоко взмывших бровей уставились на удаляющийся велосипед с безумным выражением. Вдруг он рванулся вперед, бегом пробежал небольшое расстояние, отделявшее его от велосипедиста, и схватился за подседельную сумку; он крепко вцепился в нее обеими руками, просто повис и нее еще с нечеловечески плотно сжатыми губами, молча, с бешеным взором, изо всех сил потянул пытающийся вырулить вперед, балансирующий велосипед. Человек, наблюдающий сцену со стороны, вряд ли разобрался бы, был ли он намерен от злости помешать юноше проехать дальше или же охвачен желанием запрыгнуть на велосипед сзади и тоже покататься, тоже немного поноситься с блестящими педалями по первозданной природе, ура-а!.. Этому отчаянному грузу велосипед долго сопротивляться не мог, он остановился, покосился, упал.

Тогда жизнь стала грубой. Ей удалось устоять на одной ноге, она замахнулась и правой рукой нанесла господину Пипзаму такой удар в грудь, что тот попятился на несколько шагов. Затем сказала налившимся угрозой голосом:

— Да вы никак нахлестались, дружище! Если вам вздумается, странный вы человек, меня еще останавливать, я начищу вам морду, понятно? Я вам, любезный, все кости переломаю! Учтите!

С этими словами жизнь повернулась к господину Пипзаму спиной, негодующим жестом поплотнее натянула на голову кепку и села на велосипед. Нет, право, за словом в карман не полезет. Как и в первый раз, получилось довольно ловко. Опять она с ходу надавила на педали, уселась попрочнее в седле и тут же сладила с велосипедом. Пипзам видел, как спина ее отъезжает все дальше и дальше.

Он стоял, тяжело дыша и уставившись вослед жизни… Она не споткнулась, с ней не приключилось никакого несчастья, ни одна шина не лопнула; мягко пружиня, она уносилась вдаль. Тогда Пипзам начал кричать и ругаться — это можно назвать ревом, это был уже не человеческий голос.

— Вы не смеете здесь ездить! — кричал он. — Не смеете! Вы будете ездить там, по шоссе, а не по дороге на кладбище, слышите?.. Слезайте, сию же секунду слезайте! О! О! Я буду на вас жаловаться! Я на вас заявлю! Ах, Господи ты Боже мой, хоть бы ты упал, хоть бы грохнулся, мелкий жулик, я бы запинал тебя, сапогами в лицо, треклятое отродье…

Невиданное дело! Человек кричит посреди дороги на кладбище, человек с побагровевшим лицом ревет, человек от брани приплясывает, выделывает антраша, размахивает руками, ногами и никак не может прийти в себя! Велосипед вообще уже исчез, а Пипзам все бушевал на том же месте.

— Остановите его! Остановите! Он едет по дороге на кладбище! Да стащите же вы этого косорукого прощелыгу! Ах… Ах… Попадись ты мне только, уж я с тобой разделаюсь, жалкий клоун, безмозглое ничтожество, шут гороховый, тупорылый хам… Слезайте! Сию секунду слезайте! Да неужели же его никто не повалит, эту гадину?.. Что, выехал на прогулку? По дороге на кладбище, да? Подонок! Сволочь! Мерзкая обезьяна! Голубые глаза? Вы только поглядите на него! Что у тебя там еще? Чтоб тебе дьявол их выцарапал, тупорылый, тупорылый, тупорылый хам!..

Тут Пипзам перешел на выражения, которые передать нельзя, он кипел и осипшим голосом изрыгал самые страшные ругательства, бешеная жестикуляция его при этом усиливалась. Несколько детей с корзинкой и собакой-пинчером перебрались с шоссе; они перелезли через канаву, окружили неистовствующего человека и с любопытством смотрели в его искаженное лицо. Какие-то люди, работавшие на стройке и как раз уходившие на обеденный перерыв, тоже обратили на него внимание, и мужчины, а также женщины, размешивающие раствор, подошли по дороге к группе. Но Пипзам продолжал безумствовать, распаляясь все больше. Он яростно грозил кулаками в небо и во все стороны, дрыгал ногами, вертелся, приседал и тут же снова распрямлялся от чрезмерного напряжения — ведь кричал он и впрямь громко. Брань не прерывалась ни на секунду, он не оставлял себе времени даже вздохнуть, и откуда только брал слова, поразительно. Лицо страшно распухло, цилиндр съехал на затылок, незакрепленная манишка выбилась из-под жилета. Притом он давно перешел на обобщения и выкрикивал фразы, не имевшие ни малейшего отношения к делу. То были намеки на его греховную жизнь, религиозные посылы, произносимые в совершенно неподходящем тоне и неряшливо перемешанные с ругательствами.

— Давайте, валите все сюда! — ревел он. — Да не вы, не только вы, а и другие, в кепочках, да с голубыми глазами! Я выскажу вам всю правду, вам станет жутко, жалкие пустомели!.. Ухмыляетесь? Пожимаете плечами?.. Я пью… конечно, пью! Вообще не просыхаю, если уж вам так хочется это знать! И что? Еще ведь не конец света! Наступит день, когда Господь всех нас рассудит… Ах… Ах… Сын Человеческий грядет на облаке, безвинные канальи, и суд Его не от мира сего! Он извергнет вас во тьму внешнюю, там будет плач и…