Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Они расстались, отступили от витрины и разошлись в разные стороны. Их место, рассматривая пользующуюся успехом картину, заняли новые люди. Но Иероним стоял неподвижно; он стоял, вытянув голову, и видно было, как руки его, которыми он изнутри придерживал на груди плащ, судорожно сжались. Брови уже не поднимались вверх с тем холодным и несколько неприязненным выражением, они опустились и помрачнели, щеки, наполовину закрытые капюшоном, казалось, запали еще глубже, а толстые губы совсем побледнели. Медленно он опускал голову все ниже и ниже, так что пристальный взгляд его наконец оказался направлен на произведение искусства совсем снизу вверх. Ноздри крупного носа дрожали.

В этом положении он провел не меньше четверти часа. Люди вокруг него сменялись, он же не двигался с места. В конце концов медленно-медленно развернулся на подушечках стоп и отошел.

III

Но образ Мадонны отошел вместе с ним. Сидел ли он в своей тесной, голой каморке или преклонял колена в прохладных церквах, образ этот неотступно стоял перед возмущенной душой — с душными, окантованными темным глазами, загадочно улыбающимися губами, оголенный и прекрасный. И никакая молитва не могла его отогнать.

На третью ночь, однако, случилось то, что на Иеронима свыше снизошел приказ и призыв вмешаться и возвысить голос против легкомысленной гнусности и наглой спеси красоты. Напрасно он, подобно Моисею, ссылался на свое косноязычие; воля Божия оставалась непреклонной и громко требовала от его робости этого жертвенного похода на ухмыляющегося врага.

Тогда утром он собрался и, поскольку так хотел Бог, отправился к художественному салону, большому магазину красоты М. Блютенцвейга. Он шел, натянув на голову капюшон, обеими руками придерживая изнутри плащ.

IV

Стало душно, небо поблекло, грозило грозой. Снова множество народу осадило витрины художественного салона, особенно, однако, ту, где находился образ Мадонны. Иероним бросил на него лишь беглый взгляд и надавил на ручку стеклянной двери, обвешанной плакатами и художественными журналами.

— Так хочет Бог! — произнес он и вошел в магазин. Молодая девушка, за бюро делавшая записи в большой книге, хорошенькое существо с темными волосами en bandeaux и крупноватыми ногами, подошла и любезно спросила, что ему угодно.

— Благодарю вас, — тихо сказал Иероним и серьезно посмотрел ей в глаза, а на граненом лбу у него залегли поперечные складки. — Я хочу говорить не с вами, а с владельцем магазина, господином Блютенцвейгом.

Несколько помедлив, она отошла от него и вернулась к своему занятию. Он стоял посередине магазина.

Все, что снаружи выставили на обозрение отдельными образцами, здесь, внутри, было выложено и нагромождено в двадцатикратном размере: изобилие красок, линий и форм, стиля, остроумия, изящного вкуса и красоты. Иероним медленно посмотрел по сторонам и плотнее стиснул черный плащ.

В магазине находилось несколько человек. За одним из широких столов, расставленных по диагонали помещения, сидел господин с черной козлиной бородкой в желтом костюме, он рассматривал папку с французскими рисунками, над которыми иногда смеялся блеющим смехом. Его обслуживал, принося новые папки для просмотра, молодой человек свидетельствующего о низкой оплачиваемости и растительном пищевом рационе вида. Наискосок от блеющего господина благородная пожилая дама изучала образцы современной художественной вышивки, большие сказочные цветы бледных тонов, вертикально стоявшие рядком на длинных упругих стеблях. Вокруг нее тоже увивался служащий магазина. За другим столом в дорожной кепке на голове и с деревянной трубкой во рту в небрежной позе сидел англичанин. В ноской одежде, гладко выбритый, холодный, неопределенного возраста, он выбирал из бронзовых статуэток, которые подносил ему лично господин Блютенцвейг. Англичанин держал за голову стройную фигурку обнаженной молодой девушки, незрелой, нежно сложенной, с кокетливой стыдливостью скрестившей руки на груди, и обстоятельно осматривал ее, медленно поворачивая вокруг оси.

Господин Блютенцвейг, мужчина с короткой каштановой бородкой и карими же блестящими глазами, потирая руки, суетился вокруг него, нахваливая молодую девушку всеми вокабулами, какие только мог подобрать.

— Сто пятьдесят марок, сэр, — говорил он по-английски. — Мюнхенская школа, сэр. В самом деле, весьма мила. Очаровательна, согласитесь. Сама грация, сэр. И впрямь невероятно хороша, прелестна, удивительна. — Тут ему еще что-то пришло в голову, и он сказал: — Крайне привлекательна и пленительна.

Затем начал все сначала.

Нос его чуть распластался по верхней губе, так что он постоянно с легким шипением сопел в усы, причем иногда, наклоняясь, приближался к покупателю, словно обнюхивал. Когда вошел Иероним, господин Блютенцвейг бегло обследовал его именно таким способом, но тут же снова посвятил себя англичанину.