Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Однако удар в живот оказался слишком сильным, и нервная система До Эскобара была заметно потрясена. Видно было, что он уже не может как следует сжать кулаки, чтобы бить, а глаза приняли такое выражение, словно парень не очень хорошо соображал. Однако, чувствуя, что мускулы отказали, он под внушением честолюбия поступил следующим образом: начал изображать легкого в движениях южанина, который своей ловкостью дразнит немецкого медведя, приводя того в отчаяние. Куцыми прыжками, бесцельно вертясь во все стороны, он мелко пританцовывал вокруг Яппе, пытаясь задорно улыбаться, что при его поврежденном состоянии произвело на меня впечатление героическое. Но Яппе вовсе не впал в отчаяние, он просто вертелся на каблуке следом за До Эскобаром и время от времени наносил ему довольно мощные удары, левой рукой отражая слабые, на потеху атаки. И все же судьбу До Эскобара решило то обстоятельство, что у него все время сползали брюки, так что выбилось и задралось трико, обнажив часть голого, желтоватого тела, над чем кое-кто уже начал посмеиваться. И зачем только он снял подтяжки! Чего было заботиться о красоте! Теперь вот ему мешали брюки, всю драку мешали. Он все хотел их подтянуть и заправить исподнее, ибо, несмотря на печальное свое состояние, не мог пасть в глазах окружающих и явить собой посмешище. Так в конечном счете и случилось, что, пока До Эскобар дрался лишь одной рукой, второй стараясь поправлять туалет, Яппе с такой силой вставил ему в нос, что я до сих пор не понимаю, как тот не раскрошился.

Но кровь брызнула, До Эскобар отвернулся и отошел от Яппе, пытаясь правой рукой ослабить кровотечение, а левой многозначительно махнув назад. Яппе еще стоял, расставив кривые ноги и выставив кулаки, ожидая, что До Эскобар вернется. Но тот больше не имел намерения драться. Если я правильно его понял, он оказался культурнее и решил, что самое время поставить в истории точку. Яппе, без сомнения, продолжил бы драться и с кровившим носом; но До Эскобар и в этом случае почти наверняка отказался бы от дальнейшего участия, и тем решительнее он сделал это теперь, когда истекал кровью сам. Ему разбили нос в кровь, черт подери, так далеко делу, по его мнению, заходить не полагалось. Кровь текла у него между пальцами, сочилась на одежду, пачкала светлые брюки и капала на желтые ботинки. Это было свинство, настоящее свинство, и в подобных обстоятельствах он отказался драться дальше, считая это чем-то бесчеловечным.

Кстати сказать, его мнение оказалось и мнением большинства. Зайдя в круг, господин Кнаак объявил сражение оконченным.

— Сатисфакция получена, — сказал он. — Оба держались превосходно.

По нему было видно, какое облегчение он испытывал оттого, что дело окончилось благополучно.

— Но ведь никто же не упал, — с изумлением и огорчением заметил Джонни.

Однако Яппе тоже не возражал против того, чтобы посчитать дело решенным, и, глубоко вздохнув, направился к своей одежде. С умилительной фикцией господина Кнаака, что драка, дескать, закончилась вничью, все согласились. Яппе поздравляли лишь украдкой; остальные одалживали До Эскобару носовые платки, так как его собственный быстро напитался кровью.

— Еще! — раздались затем возгласы. — Теперь пускай подерутся другие.

Это вышло у собравшихся от самого сердца. Дуэль Яппе и До Эскобара длилась очень недолго, всего каких-нибудь десять минут, не больше. А все пришли, у всех было время, нужно ведь что-нибудь предпринять! Значит, еще двое — на арену, кому тоже хочется доказать, что он достоин звания молодого человека!

Никто не вызвался. Почему же при этих возгласах сердце у меня забилось, как небольшие литавры? Произошло то, чего я и боялся: вызов оказался переброшен зрителям. Но почему же я теперь чувствовал себя почти так, будто все время со страхом и радостью предвкушал это великое мгновение, и почему, как только оно наступило, погрузился в водоворот самых противоречивых ощущений? Я посмотрел на Джонни: совершенно беспечный, безучастный, он сидел подле меня, перекатывая во рту соломинку, и с простодушным интересом осматривал кружок, не найдется ли еще парочка рослых грубиянов, которые к его удовольствию решили бы расквасить друг другу носы. Почему в ужасном возбуждении я невольно чувствовал, что вызов касается лично меня, обращен ко мне, осознавал своим долгом огромным, как бывает во сне, напряжением преодолеть робость и привлечь всеобщее внимание, выйдя к барьеру героем? Я и впрямь, то ли из самомнения, то ли от чрезмерной застенчивости, уже собирался поднять руку и вызваться драться, как из кружка прозвучал дерзкий голос:

— Теперь пусть подерется господин Кнаак!

Все взгляды мгновенно обратились на господина Кнаака. Разве я не говорил, что он ступил на скользкую тропу, подвергся риску испытания сердца и утробы? Но тот ответил:

— Благодарю, в юности я получил довольно тумаков.