Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Уже целых восемь дней, после того как Амра приняла решение, комитете совещательными целями собирался на Кайзерштрассе, а именно в салоне Амры, небольшой, теплой, заставленной комнате, украшенной толстым ковром, оттоманкой со множеством подушек, веерообразной пальмой, английскими кожаными креслами и столом красного дерева с гнутыми ножками, на котором лежала плюшевая скатерть и несколько роскошных безделушек. Был и камин, еще подтопленный; на черной каменной плите стояла пара тарелок с красиво сервированными бутербродами, фужеры и два графина хереса. Амра, непринужденно перебросив ногу на ногу, откинулась на подушки осененной веерообразной пальмой оттоманки и сияла красотой теплой ночи. Блузка из светлого и очень легкого шелка обтягивала грудь, а юбка была из тяжелой, темной, вышитой крупными цветами ткани; время от времени она отводила с узкого лба каштановую волну волос. Госпожа Хильдебрандт, певица, также сидела подле нее на оттоманке; у той были рыжие волосы, она надела костюм для верховой езды. А напротив дам тесным полукругом расселись мужчины — посреди них адвокат, облюбовавший совсем низенькое кожаное кресло и выделявшийся несчастным видом; он то и дело тяжко вздыхал и сглатывал, словно боролся с подступающей тошнотой… Господин Альфред Лойтнер, в теннисном костюме из линона[19], отказался от стула и, нарядный, радостный, прислонился к камину, уверяя, что не может так долго сидеть без движения.

Господин Хильдебрандт благозвучно заговорил об английских песнях. Это был крайне солидный и одетый в черное — хорошо одетый в черное — мужчина с крупной головой кесарей и уверенными повадками — придворный актер, с образованием, добротными знаниями и утонченным вкусом. Во время серьезных разговоров он любил порицать Ибсена, Золя и Толстого — ведь это они преследуют одинаковые предосудительные цели; но сегодня благосклонно снизошел до обсуждения незначительного предмета.

— Возможно, господам известна прелестная песня «That's Maria!»[20]… — сказал он. — Она несколько пикантна, но воздействие оказывает необычайное. Кроме того, можно еще знаменитую… — И он в порядке предложения перечислил несколько песен, относительно которых в конечном счете была достигнута договоренность, а госпожа Хильдебрандт изъявила желание их спеть.

Молодой художник, господин с низко опущенными плечами и светлой бородкой клинышком, должен был сделать пародию на фокусника, а господин Хильдебрандт возымел намерение представить знаменитых мужей… Короче, все развивалось как нельзя лучше, и, казалось, программа уже составлена, как вдруг снова взял слово господин асессор Витцнагель — с обходительными жестами и дуэльными, со студенчества, шрамами.

— Все это прекрасно, господа, и в самом деле обещает быть увлекательным. Однако не могу удержаться, чтобы не высказать одно замечание. Сдается мне, нам чего-то недостает, а именно главного номера, блистательного, гвоздя, кульминации… чего-то совсем особенного, ошеломительного, шутки, которая довела бы веселье до апогея… Словом, на ваше усмотрение, определенных мыслей у меня нет, но чувство говорит мне…

— А в принципе верно! — послышался у камина тенор господина Лойтнера. — Витцнагель прав. Главный и заключительный номер был бы весьма желателен. Давайте подумаем… — И несколькими энергичными движениями поправив красный ремень, он внимательно осмотрел собравшихся. Выражение его лица было и впрямь симпатичным.

— Ну что ж, — заметил господин Хильдебрандт, — если не угодно воспринимать знаменитых мужей как кульминацию…

Все согласились с асессором. Особенно шутливый, главный номер желателен. Даже адвокат покивал и тихо сказал:

— И вправду — что-нибудь непревзойденно веселое… Все погрузились в раздумья.

И вот в конце этой паузы, длившейся примерно минуту и прерываемой лишь негромкими задумчивыми восклицаниями, произошло странное. Амра сидела, откинувшись на подушки оттоманки, проворно и усердно, как мышь, грызла острый ноготь маленького мизинца, а лицо ее приняло весьма своеобразное выражение. У рта залегла улыбка, отсутствующая и почти безумная улыбка, свидетельствующая о болезненной и одновременно жестокой похотливости, а глаза, очень широко открытые и очень пустые, медленно обратились к камину, где на секунду задержались во взгляде молодого музыканта. Однако затем, держа руки на коленях, резко, всем туловищем она наклонилась к супругу, адвокату, впилась в него тягучим, цепким взглядом, причем лицо ее заметно побледнело, и густо, медленно произнесла:

— Кристиан, я предлагаю, чтобы под конец ты вышел в красном шелковом детском платьице, как певичка, и что-нибудь станцевал.