Ранние сумерки. Чехов

   — Он и не собирается в Мелихово, — убеждённо сказал Гольцев. — Адмирал не бросит свою эскадру.

   — Обе мои внучки здесь! — радостно объявил Саблин. — И ждут Авелана.

   — В том же «Мадриде»?

   — И в том же «Лувре».

Его проводили в «Большую Московскую», и в номере он написал на гостиничной голубой бумаге, приготовленной специально для него, своё первое после возвращения сочинение:

«Т. Л. Щепкиной-Куперник.

Наконец волны выбросили безумца на берег……………..

и простирал руки к двум белым чайкам »

XXXVII

Александр Павлович Чехов смирился с участью мужа Натальи Александровны, давно потерявшей очарование молодости... не только потому, что не было выбора, не только за её прекрасное отношение к детям, но, может быть, самое главное, за её безупречное поведение в моменты, которые доктор Антон Чехов назвал приступами амбулантного тифа.

Очередной приступ начался с дождём, залившим Петербург с тупой аккуратностью механической пожарной машины, которую забыли выключить. Над тротуарами поднимался пар и, смешиваясь с низкими облаками, заволакивал окна туманом. Жить было невозможно, и, глядя не на жену, а в страшное окно, за которым дымился ад, он угрюмо сказал:

   — Мать, пошли за пивом.

Молча вышла, распорядилась, и вскоре появились три бутылки портера: другого горничная не нашла.

Он залпом выпил два стакана, налил Наташе, открыл вторую бутылку, почувствовал некоторый прилив оптимизма и заметил, что туман в окнах изменил окраску — появились летние сумерки.

   — Поедем, Наташ, летом в Мелихово. Мишку возьмём — Антон его полюбил. Как там наши ребята, не обижают его?

Наташа послушно пошла в детскую, вернулась, сказала, что дети спокойно играют.

   — Тогда пора бы и закусить.

   — Придётся самой идти за водкой. — Нюра ушла.

   — Ты не в лавку, а в подвал.

Наташа почему-то задержалась. В груди его невыносимо жгло, и появилась блестящая мысль: выйти встретить жену и там, на улице, сразу выпить. Быстро оделся, вышел, зашагал к трактиру, спустился в подвал. В тёплом сумраке Наталью не нашёл. Сунув руку в карман, почувствовал приятную плотность смятых денег. Рубль, пятирублёвка, ещё рубль, ещё... Дышать стало легче, и он сел за столик, напротив некоего измятого человека, рассматривающего его с пьяным недоумением. Заказал две рюмки и килечки.

Сосед, направив на него водянистый взгляд, сказал с каким-то неясным намёком:

   — Нынче монополия. Вы согласны?

Не получив ответа, подождал, когда половой принёс заказ Александру, и попросил себе рюмку. Залпом опустошив обе свои рюмки, Александр потребовал повторить и предупредил медлительного полового:

   — Чтобы всё было отчётливо.

Когда принесли водку, сосед сказал:

   — Монополию Витте вводит[56]. Немец.

И вдруг, словно чего-то испугавшись, сказал совсем другим, пустым голосом:

   — Выпьем за здоровье молодого государя, его величество Николая Александровича!

Александр согласился — он считал, что интеллигенция, общаясь с народом, должна уважать политические убеждения младшего брата.

После нескольких рюмок у него возникла ещё одна блестящая мысль: зачем ждать лета, если в Мелихово можно уехать прямо сейчас и оттуда телеграммой вызвать Наталью с детьми. Его организм давно приспособился выполнять задуманное при полностью выключенном сознании, и через два дня он с удивлением увидел себя на станции Лопасня, в зале возле буфетной стойки. Грязный, небритый, без шапки стоял он перед буфетчицей — дебелой француженкой, у которой обычно выпивал бокал финь-шампани. Она смотрела на него с ужасом, а он бормотал:

   — Ма ch'ere... Mon ange... Vous comprene...[57] Я потерял деньги...

   — О-о!.. Вы есть Александр Павлович?..

XXXVIII

Днём пришло письмо из Петербурга от Наташи: «Дорогой Антон Павлович. Очень прошу Вас написать мне, не у Вас ли мой муж? Этот странный человек уехал, когда меня не было дома. Я измучилась, где он и что с ним?..»

Вечером со станции привезли Александра. На следующее утро, когда шла работа по превращению половинки незаконченного романа в нечто такое, что можно считать законченным, брат пришёл каяться. Он его сразу перебил:

— Перестань, о бедный, но благородный брат! Я как присяжный заседатель Серпуховского суда объявляю твой приговор: виновен, но заслуживает снисхождения. Всё. Заседание окончено. У меня много работы.

   — Прости, Антон, я ещё хотел узнать... Маша говорила, что-то с Ликой...

   — Восьмого ноября сего тысяча восемьсот девяносто четвёртого года госпожа Мизинова родила дочь от господина Потапенко. Нарекли Христиной.

Александр ушёл, и оказалось, что полромана вполне можно напечатать, как отдельную вещь. Требуется лишь сделать какой-то конец, придумать название и определить жанр.

Конец так и пришлось взять «какой-то». Вместо развития действия, которое намечалось в романе с возникновением любовного треугольника, пришлось закончить вопросом: