Ранние всходы

     Целых пять дней, мучительных пять дней... Как мы живем целые годы, не замечая времени, а тут вдруг является какая-то роковая грань, которая останавливает всё, даже самое время. В последнем больше других могла убедиться Честюнина. Ей казалось, что прошло несколько лет, и события так отделялись одно от другого, что трудно было восстановить хронологическую последовательность. Например, как случилось, что Елену Федоровну привез в клинику Брусницын? Как оказалось впоследствии, на его долю выпало передать матери роковое известие. Василий Васильич не мог сделать этого и в отчаянии явился к Эжену.   -- Я это могу устроить...-- вызвался сам Сергей Петрович, для которого не существовало трудных положений.   Действительно, он поехал и устроил всё так, что с Еленой Федоровной даже не было обморока. Он же привез её и в клинику. Свидание с больной обошлось, благодаря его содействию, тоже благополучно. Елена Федоровна сдержала себя и ничем не нарушила установленного около больной порядка.   -- Мама, ты на меня не сердишься?-- спрашивала Катя.   -- Я? Ну, об этом мы поговорим после...   Этот уклончивый ответ подействовал на больную успокаивающим образом, потому что в нем слышалась уверенность за будущее.   Все драматические моменты сосредоточивались в приемной, где периодически появлялись все действующие лица, за исключением одной Елены Петровны, которая лежала больная дома.   Всех труднее доставалось Честюниной, которой приходилось хлопотать за всех. Собственно говоря, больная доставляла беспокойства меньше других. Только однажды она особенно взволновалась, именно, когда в первый раз вошел Брусницын. Честюнина видела это по её лицу.   -- Возлюбленный...-- шептала Катя, закрывая глаза.-- О, как я его люблю... Если б он знал...   Брусницын тоже волновался, хотя и напрягал все силы, чтобы не выдать себя. В последних видах он усиленно ухаживал за Еленой Федоровной и быстро вошел к ней в милость.   В конце концов получилось то, что все эти близкие люди ужасно мешали больной, и Честюнина удалила их под разными предлогами.   -- Приезжайте один...-- шепнула она одному дяде.-- Другие только напрасно её волнуют.   Как показалось Честюниной, все были даже рады уехать домой. Клиническая обстановка давила каждого, а дома были свои дела. Эжен приезжал на минуту, чтобы сообщить Честюниной:   -- Кажется, у нас начинается... Ах, Мариэтта, если бы ты была свободна!.. Леля всё тебя вспоминает... Ну, что Катя?   -- Пока ничего особенного... Температура, кажется, начинает подниматься. Впрочем, мне это могло показаться... Разница пока всего в одной десятой.   Эжен так был поглощен своими домашними делами, что, как показалось Честюниной, слушал её совершенно машинально и едва ли понимал, что она ему говорила.   Катя с проницательностью больного человека по выражению лица Честюниной угадывала, кто был в приемной. Она волновалась молча, на что обратил внимание доктор.   -- Спокойствие -- пока единственное ваше лекарство,-- говорил он с строгой ласковостью опытного врача.-- А вы, mademoiselle Честюнина, прямо виноваты, что позволяли родственникам являться сюда.   -- Да, да, я, действительно, виновата,-- поспешила согласиться с ним Честюнина.   Когда доктор ушел, больная заметила:   -- О чем он хлопочет? Удивляюсь... Мне ужасно хотелось с ним поспорить, Маша. Ах, скорее бы мне выздороветь, тогда бы я ему показала... Вообще, я его ненавижу.   -- Хорошо, хорошо...   -- Послушай, Маша, и ты принимаешь со мной тон классной дамы... Это совсем к тебе нейдет.   -- Пожалуйста, нельзя ли без рассуждений, а то я уйду!   Больная инстинктивно покорялась каждому властному слову и делалась такой жалкой, как маленький беспомощный ребенок. Покорность к ней не шла, как строгость к Честюниной.   Навещавшие больную, кажется, не особенно огорчились отказом принимать их, за исключением старика Анохина. Он приезжал попрежнему и высиживал долгие и томительные часы в дежурной, где попеременно его занимали Честюнина или Парасковея Пятница. Последняя страдала неизлечимым недугом старческой болтливости, и запрещение говорить с больной приводило её в отчаяние. Зато она отводила душу в дежурной, и Василий Васильич скоро выучил наизусть решительно всё, что происходило "во время оно", как говорил Крюков, "у нас в Казани". В свою очередь, Парасковея Пятница узнала много интересных вещей о том, что такое Сузумье и как хорошо там живут простые люди.   Придвинувшись к своей слушательнице поближе, Анохин несколько раз повторял, показывая глазами на потолок:   -- Разве там возможен был бы такой случай?.. Да никогда... Там еще нет мерзавцев с тремя фамилиями. Да... Я теперь часто думаю, что если бы я жил там самым простым человеком, если бы моя жена была самая простая провинциальная девушка, если бы моя дочь... Одним словом, не сидели бы вот здесь и не считали часы.   -- Однако, Василий Васильич, теперь и провинция уж не та,-- спорила Парасковея Пятница.-- Я недавно читала в нашей казанской газете... точно такой же случай, и даже отца звали тоже Василием. Нынче самые простые девушки и те, чуть что, сейчас револьвер, спички, какую-нибудь кислоту. Ох, это везде одинаково, Василий Васильич.   Старики начинали спорить, забывая о больной и торжественности переживаемого момента. Парасковея Пятница совсем уже не боялась "деспота" и в решительных пунктах ссылалась на авторитет покойного Ивана Михайлыча, который говорил всегда так, а делал вот этак. Оказывалось, что Иван Михайлыч предвидел возможность даже таких случаев, как настоящий. О, он всё знал, Иван Михайлыч, и всё умел объяснить.   Когда дежурила у больной Парасковея Пятница, Василий Васильич любил говорить с Честюниной о Сузумье.   -- Маша, а ты ведь совсем забыла свою провинцию,-- упрекал он её с отцовской ласковостью.-- Нехорошо это, голубчик... После сама пожалеешь. Ведь нынешним летом могла поехать?   -- Могла...   -- Отчего же не поехала?   -- Да так... Разные дела. Вот кончу курс, тогда и уеду.   -- Всё у вас дела, а всех дел не переделаешь. Это всё отговорки. Я давеча сижу и смотрю на тебя, Маша... да... Ведь совсем ты не такая приехала в Петербург, еще немного, так, пожалуй, родная мать не признает.   Сидя около больной, Честюнина точно подводила итог своей молодой жизни и приходила сама к тому же заключению, как и Василий Васильич. Да, она стала совсем другая и не к лучшему... Не было уже прежней молодой веры в жизнь, в людей и в недавние мечты. Многое отошло назад, другое исчезло, как сон, а кругом нарастала какая-то мучительная пустота. А главное, всё чаще и чаще являлось глухое недовольство собой, как предвестник какой-то хронической болезни. Теперь Честюнина завидовала другим курсисткам, сохранившим способность увлекаться всем, точно они вчера приехали в Петербург. Она уже не могла попасть им в тон и вообще как-то ушла от молодости. В конце концов оставались четыре стены своей студенческой кельи и занятия. Да, есть святая работа, и Честюнина уходила в неё всё глубже. Она уже испытывала окрыляющий жар этой келейной работы и входила во вкус своего женского одиночества. Все эти мысли являлись невольно, вызванные присутствием больной. Ведь эта Катя была полной противоположностью, и Честюниной начинало казаться, что вместе с ней умирает и она, то-есть умирает в ней та женщина, которая могла быть счастлива только личной жизнью. Конечно, являлись мысли о чем-то неизведанном, неопределенная тоска, смутное желание какой-то перемены и сознание неудовлетворенности, но это были только отдельные моменты, а не вся жизнь.   -- Я знаю, о чем ты думаешь...-- заметила раз Катя, наблюдавшая задумавшуюся сиделку.   -- Именно?   -- Тебе жаль самой себя... Но всё это напрасно, голубчик. Мы, женщины, бываем счастливы, как дети, когда они ломают свои любимые игрушки, чтобы посмотреть, что там внутри. Счастья нет...   От волнения и бессонных ночей у Честюниной как-то всё перемешалось в голове, и она даже не удивилась, когда Парасковея Пятница принесла в приемную термометр, показывавший роковое повышение температуры. Это был смертный приговор...   -- Это очень нехорошо?-- осведомился Василий Васильич.   -- Да...   -- Она умрет?   Честюнина только пожала плечами и быстро вышла из комнаты. Делая последнюю перевязку, доктор заметил:   -- Мы ведем себя не дурно... Еще денька два и будем совсем умными.   Неожиданно поднявшаяся температура сразу разрушила все надежды. Больная сама страшно перепугалась и молча смотрела на Честюнину умоляющими глазами. Боже мой, неужели это и есть смерть?!. У неё стучали зубы от лихорадки, а в глазах явилось ощущение холода.   Болезнь полетела вперед с ужасающей быстротой. За лихорадкой явился бред. Больная металась на своей кровати и плохо узнавала присутствующих. В моменты сознания она хватала Честюнину и повторяла задыхавшимся голосом:   -- Спасите меня... спасите... ах, как я хочу жить!.. Боже мой, как страшно... Маша, ведь я еще такая молодая... Все другие будут жить, а я... Нет, я не хочу умирать... Слышишь? Держи меня за руку... вот так... крепче...   Честюнина вся точно застыла. Теперь уже не было спасения, и лучшие слова святой науки были бессильны. Оставалось только ждать развязки.   Мучительная агония продолжалась целых два дня, и через пять дней, как предсказал доктор, Катя умерла. В комнате еще стоял запах лекарств, на столике у кровати стояли аптечные пузырьки с разным снадобьем, и всё это напоминало только о бессилии науки и бренности человеческого существования. Да, всё было кончено... Молодая жизнь погасла, как блуждающий огонек.   Хоронили Катю в снежный и холодный зимний день. Всё кругом казалось таким хмурым. За гробом тянулась небольшая кучка близких людей. Честюнина шла с Брусницыным, и ей казалось, что она тоже умерла вместе с Катей. Это чувство положительно её преследовало, как кошмар. Василий Васильевич шел за гробом со спокойным лицом. У него уже не было слез... Всё было пережито раньше.   -- Бедная моя девочка...-- повторял про себя убитый горем старик.-- Бедная... бедная... бедная...   Похоронили Катю в Александро-Невской лавре, о чем она просила сама. Из родных не было только Эжена, который приехал к самому отпеванию. Он отвел Честюнину в сторону и шепнул:   -- Мариэтта, у меня родился сын...