Ранний Азимов (Сборник рассказов)

Человеку непозволительно добиваться своих целей любой ценой, — к каким бы вершинам ни влекла его мечта. Существуют понятия, навеки запретные для него, и одно из них — стремление достигнуть звезд. Подобно Еве, Джон Харман намерен вкусить от запретного плода, и, как Еве, муки будут ему наказанием.

Но тем дело не ограничится. Если мы допустим, чтобы этот человек испытывал терпение Господне, то грех сей падет на все человечество, а не на одного Хармана. Позволив ему довести до конца свое дьявольское намерение, мы все станем соучастниками преступления, и гнев Господень изольется на нас в той же мере.

Таким образом, становится настоятельной необходимостью принять должные меры, дабы помешать Харману сделать завтра попытку подняться к небесам на так называемом "ракетном корабле". Отказавшись предпринять такие шаги, правительство лишь усилит возмущение граждан. Если не будут приняты мерь по конфискации "ракетного корабля" или же по задержанию Хармана, то оскорбленным честным гражданам придется взять это дело в свои руки…"

Харман в ярости сорвался с места и, выхватив у меня из рук газету, гневно отшвырнул ее в угол.

— Да это же открытый призыв к линчеванию, — проревел он. — Вот, полюбопытствуй! Он бросил мне пять-шесть конвертов. С первого взгляда было ясно, что это такое.

— Опять угрозы? — спросил я.

— И ничего другого. Я договорился, чтобы возле здания усилили полицейские патрули, а завтра, когда я пересеку реку, — осмотрели стартовую площадку. В пути меня будет сопровождать эскорт мотоциклистов, — Он взволнованно заметался по комнате. — Просто не знаю, что делать, Клиффорд. Вкалывал, как каторжник, ухлопал уйму денег, позабыл обо всех радостях жизни — и чего ради? Чтобы банда недоумков-возрожденцев натравливала на меня общественное мнение, да так, что даже жизни моей угрожает опасность.

— Вы опередили время, босс, — я смиренно пожал плечами, и этот жест заставил его яростно закружиться вокруг меня.

— "Определил время?" О чем это ты? На дворе тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вот уже полвека мир готов к космическим путешествиям. Во все времена люди мечтали о том дне, когда человек оторвется от Земли и углубится в космические бездны. Веками наука шаг за шагом двигались к этой цели, и теперь… теперь, когда я, наконец-то, ее достиг — надо же! — ты заявляешь, что мир не готов принять меня.

— Двадцатые и тридцатые годы были годами анархии, упадка и беззакония, если вы еще не забыли уроки истории, — доброжелательно напомнил я. — Не стоит принимать их за эталон.

— Да знаю я, знаю. Теперь ты пустишься рассуждать о Первой Мировой четырнадцатого года и о Второй сороковых. Для меня все это — прошлое; мой отец принимал участие в одной, а дед сражался на фронтах другой. Но что ни говори, это были дни расцвета науки. Люди тогда не боялись; они были способны и мечтать, и рисковать. Не было такого понятия, как консерватизм; не было теорий, слишком радикальных для проверки; не было открытий, слишком революционных для обнародования. А теперь бледная немочь овладела миром, даже такие великие начинания, как космические путешествия, воспринимаются "вызовом Богу".

Голова его медленно поникла, он отвернулся, стараясь скрыть подрагивавшие губы и слезы на глазах. Но тут же вновь стремительно повернулся ко мне.

— Но я им покажу! — глаза его засверкали. — Я готов на все — назло Земле, аду, небесам! Слишком многое я в это вложил, чтобы теперь смириться.

— Успокойтесь, босс, — посоветовал я. — Вам это ничуть не пойдет на пользу, когда вы завтра подниметесь в ракету. И без того ваши шансы на удачное возвращение не слишком велики, так стоит ли показывать толпе, что вас раздирают сомнения и тревоги?

— Ты прав. Хватит об этом. Где Шелтон?

— Отправился в Институт выбивать заказанные нами специальные фотопластинки.

— Но ведь он уже давненько уехал, верно?

— Не так уж давно. Знаете, босс, с ним что-то не в порядке. Мне он не нравится.

— Чепуха! Мы проработали вместе уже два года, и мне не на что пожаловаться.

— Ну отлично! — я смиренно сложил руки. — Не хотите меня слушать — не надо. Но как-то я застал его за чтением одного из дьявольских памфлетов Отиса Элдреджа. Из этих, сами знаете: "Вострепещи, о, человечество, ибо грядет Страшный Суд! Каждому будет воздано по грехам его. Раскайтесь — и спасение придет". И прочая освещенная веками белиберда.

Харман неприязненно фыркнул:

— Ораторствующий возрожденец, скверный и напыщенный! Думаю, миру никогда не избавиться от людей такого типа — дебилов всегда хватает. Но не следует осуждать Шелтона лишь потому, что он читает эту дрянь. При случае я переговорю с ним.

— По его словам, он подобрал листовку на улице, но я-то почти уверен, что видел, как он доставал ее из сумки. Зачем тогда уверять, что он почитывает исключительно из любопытства? К тому же, он каждое воскресенье ходит в церковь.

— Разве это преступление? Да и кто в наши дни туда не ходит!

— Верно, но не в Евангелическое Общество Двадцатого Века. Это уже Элдредж. Хармана новость потрясла. Несомненно, раньше он об этом не слышал.