Ранний плод - горький плод

— Беги! Если ты будешь один, может быть, тебе повезет и кто-нибудь возьмет тебя в машину.

— Лучше я пойду с тобой, — говорит Хосе. И потом, почти шепотом, добавляет: — Ты же знаешь, что хлеб-то у меня, а его нельзя делить на глазах у людей.

Он поднимает руку и потрясает свернутой рубашкой, в которой хранятся остатки хлеба и сала.

— Ничего другого у нас теперь, может, еще долго не будет. Я остаюсь с тобой. Не бойся, тебе не придется на меня тратиться, у меня ведь есть деньги. — И мальчик щелкает ремнем сумки по своей худенькой груди.

Жильбер смотрит на него и думает о собаке, о бедной потерявшейся собаке, которая наугад выбирает себе хозяина в толпе и следует за ним. Есть два выхода: отпихнуть ногой или сменить гнев на милость. У Хосе глаза печальные и большие, а взгляд преданной собаки.

— Ну ладно, пойдем, — решает Жильбер, — ты ценный малый, ты думаешь обо всем. Сколько тебе лет?

— Двенадцать!

Двенадцать лет. Жильбер снова погружается в воспоминания. Он cтарается восстановить в памяти время, когда ему было двенадцать лет, но перед его мысленным взором проходят лишь какие-то обрывки: дом, фруктовый сад, запах спелых вишен. Он вновь видит себя на ветках большой вишни — как сбрасывает ягоды Жоржу, который не мог лазать по деревьям. Лицей Минье, двор с большими платанами, его приятель Луи Валлес. Луи... Где-то он сейчас?.. Двенадцать лет... Внезапно он спрашивает:

— Послушай, как выглядит младенец в четыре месяца? Ты имеешь об этом хоть какое-нибудь представление?

— Я очень хорошо это знаю, — говорит Хосе. — Мы с tia Долорес присматривали за малышом наших соседей, если они уходили в кино. Ему было шесть месяцев, когда мы уехали. Дети четырех и шести месяцев — они почти одинаковые.

— А какой он все-таки? На что похож?

— На грудного младенца.

— Очень некрасивый?

— Вовсе нет. Наш маленький Пьерро был очень хорошеньким. У него были голубые глазки и очень мягкие волосики. Он был похож на птенчика.

— Такой малыш, он что, все время орет?

— Нет. Только когда голоден, болен или наделал в пеленки. У Пьерро было четыре зубика, и он совсем не плакал, когда они у него резались.

— А когда они начинают ходить, говорить? — допытывается Жильбер. Он жалеет, что никогда как следует не наблюдал за детьми своих друзей.

— Ходить — когда им около года, — авторитетно заявляет Хосе. — А когда начинают говорить, я не знаю, но уже в три месяца они улыбаются, хохочут. Наш Пьерро протягивал ко мне ручонки, чтобы я его взял.

— Не может быть! — Жильбер вдруг растрогался. — В четыре месяца — и уже улыбается? Протягивает ручонки? — Затем, решив, что надо объяснить все Хосе, говорит: — У меня дочка, которую я еще не видел, ей четыре месяца.

— Ах вот оно что! — говорит Хосе. — Про девочек я не слишком много знаю, но думаю, они, наверно, ведут себя так же, как мальчики.

«Конечно», — решает Жильбер, чувствуя себя круглым идиотом. Рядом шагают люди, усталые, еле таща ноги. Страх больше не подстегивает их, небо не угрожает. Осталась лишь усталость, бесконечная дорога, голод, грусть и еще — надежда попасть на поезд... Когда? И куда? У одних была цель: Жильбер, например, возвращался домой. Другие бежали от наступавших немцев. Ну, а теперь — надо ли им продолжать это унизительное бегство? «Ради чего все это?» — думает Жильбер. Изнуренные люди, и все эти разрушения, мертвые и раненые, герои и неудачники, одни восхищавшие его своим мужеством, другие — смирением. Ради чего, если все потеряно? И он тоже шагает вперед — голова у него то пуста, то полна каких-то нелепых мыслей, он идет ссутулившись, еле переставляя ноги, и тащит за собой мальчишку, который молчит, слишком гордый, чтобы признаться в своей усталости, слишком серьезный, чтобы позволить себе мечтать или предаваться химерам. Хосе хочет следовать за этим человеком, хочет нести деньги и хлеб, хочет идти до самого поезда. А потом будет ждать. Их обгоняет военный грузовик защитного цвета с леопардовыми пятнами маскировки. Машина останавливается, бородатый солдат в измятой форме спрыгивает на дорогу, стаскивает свой вещевой мешок и жестом прощается с шофером. Хосе бросается к машине, вскакивает на подножку.

— У тебя теперь есть место! — кричит он звонким голосом. — Возьми нас, ведь он тоже солдат!

Жильбер сбрасывает с себя оцепенение и подходит к шоферу; тот, не зная, как быть, растерянно смотрит на него.

— Ты откуда выскочил?

— Старший капрал бронетанковых войск, я потерял свой полк...

— Ну так и быть! Я не спрашиваю твою родословную. Забирайся со своим пареньком. Это не положено, но в той обстановке, в какой мы сейчас находимся...

Шофер отодвигается, чтобы мог сесть Жильбер, и между ними осталось еще немного места, Хосе усаживается, положив на колени свою сумку и свернутую рубашку. Жильбер откидывается на сиденье — усталость словно только и ждала этой минуты, чтобы отозваться болью в спине и ногах. Мотор заурчал. Сзади на грузовике сгрудившиеся под брезентом люди напоминали измученных животных.

— Мы были недалеко от линии Мажино, — говорит Жильбер.