Ранний снег

На собрании я сижу в углу, за большой русской печью, и оттуда слушаю, что обо мне говорят. Говорят в общем правильно, и хорошее и плохое, нередко склоняясь скорее к плохому. И я, чувствуя всю справедливость уже сказанного обо мне, ко всему остальному отношусь невнимательно и, притихнув, сижу, ожидая исхода.

Нет, они не простят мне ни грубости, ни «анархии», как выразился Фёдор Силантьев, ни периодов отупения и упадка, ни порывов, таких неожиданных и шумливых. В медсанбате у Петрякова над такими порывами смеялись. Да, бывали в моей жизни эти длинные, серые, скучные дни, когда я как будто спала. И вот вдруг пробуждаюсь от невидимого людям толчка, и во мне начинают играть, закипая, какие-то мощные подспудные силы, появляется жажда деятельности и какое-то страстное нетерпение - и уж тут сторонись! Комиссар Коля Гурьянов называл это так: «Проснулся Тюлин...» Я сама своими ушами слыхала, как он однажды сказал Петрякову: «Шура? Захочет - на гору вскочит, не захочет - и под гору не свезёт». А Иван Григорьевич на это ответил, усмехаясь добродушно, спокойно: «Ну что ж, значит, надо уметь направлять её в гору...»

Да, там, в медсанбате, мои недостатки были просто поводом для весёлых дружеских шуток, а здесь... Здесь меня окружают люди строгие, немолодые, им не до смеха. Наверное, это какой-то особый закон: чем дальше от линии фронта, тем важнее людям кажутся их работа, их мысли, их мнение о тебе.

Но люди всегда лучше, чем мы думаем о них.

Когда кончилось обсуждение, я удивилась. Против был один только Фёдор Силантьев. Он остался, как говорят, на бобах, никем не поддержанный. Остальные все высказались за приём. Кое-кто втихомолку меня даже поздравил: «Ну вот и отбили атаку Силантьева...»

Женьку приняли без обсуждения. Ей везёт, как всегда.

- Знаем! Знаем! Чего там её обсуждать! - сказал командир батальона Бахтиаров, пожилой армянин с седыми усами.

На крыльце мы с Женькой стоим, глядя в небо. Где-то блещет холодная и кривая, как сабля, голубоватая молния. Тучи низко сгрудились и, кажется, вот-вот прольют на землю сильный, хлещущий дождь.

Я гляжу на Силантьева, на его задранный к небу подбородок: мой командир роты ужасно боится грозы, и я шепчу Женьке: «Я ученый малый, милая...» Она звонко хохочет, кричит:

- Эй, Силантьев! Смотри, прямо в рот залетит!

Тот бурчит себе что-то под нос недовольно.

Возвращаемся мы с ним молча: он обижен на всё. На собрание. На меня. На грозу. И на Женьку. Зачем Женька над ним посмеялась? Не иначе как по моему наущению. Он уверен: во мне все семь смертных грехов.

Когда мы подъехали с ним к Вазузе, то реки не узнали. Наверное, где-то поблизости уже прошёл сильный дождь, и река вздулась, набухла. По чёрному небу неслись светящиеся, разорванные облака, и луна странно окуналась в их глубину. Вазуза внизу бурлила, кипела. На быстрине всё время крутился и ходил ходуном тугой чёрный гребень.

Помедлив, Силантьев осторожно въехал в воду. Я тронулась следом.

Конь, сторожко втянув в себя волнующий запах влаги, лег на волну. Я поймала тот миг, когда он уже не достал дна и поплыл, и подобрала повыше ноги, боясь замочить сапоги. Седло поскрипывало от сильных, резких движений большого чёрного тела, лоснящегося в темноте. А я думала о подпруге: не ослабнет ли она там, посредине реки, в крутящейся адской смоле?

Но конь всё плыл. Он пофыркивал, легко рассекая грудью смоляную кипящую воду, как резная ладья из чёрного лака, и грива странно блестела в серебристом раздвоенном свете луны, исходящем от воды и от неба.

Силантьев сказал:

- Говорят, Вазуза Наполеона задержала. Вот так же вздулась. Ишь как прёт, силища!

Я засмеялась и похлопала лошадь по выгнутой шее.

- Наполеона! Не нас...

О том, что Наполеон переправлялся через Вазузу, я, признаться, прежде не знала. К тому же подумала, что Силантьев что-нибудь перепутал и врёт: не мог, в самом деле, Наполеон тащиться через эти мелководные реки, да ещё задерживаться на них. Но меня уже захватила сама радость движения, и эта лунная ночь после дождя, и всхлипывание, и ворчание реки, живого, стремительного существа, несущегося сломя голову мимо полей и лугов, куда-то к далёкому морю, в мировой океан. И я замолчала.

Перед моими глазами из воды поднималась красивая морда большого, издревле прирученного человеком умного зверя, его грудь, разрезающая волну, его влажная чёрная грива. И я почувствовала себя плотно слитой с этой рекой и с разорванными, мчащимися облаками, с этим краем, с непахаными полями, чуть дымящимися в лунном свете избыточным испарением. Я притихла, я была готова умереть от счастья и гордости за свою необычную, единственную страну.

На какой-то миг слившись с этой ночью и тёмной бурной рекой, я тоже чувствую себя непокорной.

Перерезав наискосок шумящую реку, мы выбрались наконец на пологий песчаный берег и стремя в стремя двинулись прямиком через луг к темнеющим в полумраке домам деревеньки. Копыта коней сочно чавкали по размокшей земле торфянистого луга.

- Ты что всё молчишь, Шура? - спросил вдруг Силантьев.

- Так. Ничего.

- Убежать вздумала?