Ранний свет зимою

Ранний свет зимою

ПРОЛОГ

Мальчик проснулся от холода, от шума деревьев.

Ветер бушевал по верхам. Шалаш ходуном ходил, но держался Только сухие ветки скатывались по островерхой крыше. Вокруг скрипело, то вдруг ухало, то свист раздавался.

А дядя Иван спал, похрапывал — хоть бы что! И Кеша, привалившись к дядькиному боку, тихонько сопел, ровно маленький.

Мальчик — у него было серьезное взрослое имя: Миней — осторожно выскользнул из-под овчинной шубы, толкнул товарища:

— Кеша, вставай! Бежим на берег!

— Холодно… — пробормотал Кеша, покорно запахивая на себе одежку, и вслед за Минеем выбрался из шалаша.

Ух, ночка! Черные косматые тучи быстро бежали по небу. Темень. И ветер… Весенний ветер всех ветров быстрее. Не будет нынче ловли. Однако, говорят, в такую погоду сом на берег выпрыгивает. Может, и выпрыгнул уже, а они с Кешей проспали. Все интересное случается ночью. Сколько дней ледохода ждали, а Чита-река ночью вскрылась. Дом богатея Лопухина тоже ночью сожгли. И Жучка ночью ощенилась…

В темноте все казалось незнакомым, чужим. У тропы торчал пенек, а почудилось — тарбаган. Ветер не унимался, но мрак поредел, и видно было, что скоро рассвет. Мальчики знали этот час. Еще копошится под деревьями темь, но она уже непрочная, ноздреватая, рыхлая, как снег ранней весной. А вверху медленно светлеет, яснеет, и вдруг становится видна каждая веточка на самой верхушке осины.

Мальчики спустились к воде, но глядеть в нее, темную, было страшно, словно в колодец. Они побежали прочь от озера к тракту. Вот это дорога. Светлой извилистой речкой катится она меж поросших сосной и лиственницей берегов, плавно огибая сопки. Днем хорошо видно, как бежит она с увала на увал, через степь, через поймы речные… А дальше уж не видать ее, тайга синеет на горбатой спине хребта, но и там где-то, невидимая, вьется дальняя дорога-тракт.

Куда ведет она? Откуда приходит сюда, за Байкал? И где ее конец?

А дядя Иван помнит то время, когда вовсе не было этой дороги, вились по лесу только узкие казачьи тропы, зверь рыскал в чаше, лихие люди поджидали купцов с золотом, не добром нажитым…

Здесь, на тракте, и ветер завывал по-особому: тихо и жалобно, будто устал от дальнего пути, укладывался прямо на дороге в песок, а заснуть не мог — ворочался, подымал пыль, ворошил сухие листья на обочине…

Вместе с ветром донесся издалека смутный гул. Все ближе, ближе, и вдруг — отчетливый крик:

— Подтяни-и-ись!

«И-ссь», — передразнил ветер.

— Партию ведут! — догадался Миней. — Давай, Кеш, на дерево!

Сначала они увидели сверху только длинную серую тень, ползущую по дороге, но вскоре можно было уже рассмотреть отдельные фигуры и даже лица.

И хотя этой дорогой то и знай гнали солдаты множество людей на Шилку, на гиблую речку Кару, в глухие каторжанские места, Миней и Кеша смотрели на арестантов, словно впервые. Кто эти люди, закованные в цепи? А те, что идут за кандальниками, применяясь к их шагу и так же тяжело передвигая ноги, — почему они не убегут? Конвойные устали, глаза у них сонные, никто не заметит. Пригнуться, проползти, скатиться в падушку! А там в тайге затеряться…

За арестантами вразброд шли женщины. Одна несла ребенка, другая держалась за грядку телеги, на которой лежал человек, укрытый с головой рыжим казенным одеялом. На другой телеге, среди всякого скарба, сидела девочка, обнимая пестрый узел.

Когда и телеги проскрипели мимо, мальчики слезли с дерева и побежали за партией. Но движение ее замедлялось, а затем и вовсе остановилось. Вышла какая-то заминка. От хвоста колонны отделился толстый усатый фельдфебель. Прижимая одной рукой к боку «селедку»[1], а другой делая округлые движения, словно плавая, он подбежал к офицеру и, вытянувшись, стал слушать, что тот объясняет, указывая вперед рукой в перчатке. Арестанты, поломав ряды, стояли, переминаясь с ноги на ногу; некоторые закуривали, поспешно затягивались и тут же передавали цигарки другим. Многие присаживались на корточки, зябко пряча руки в широкие рукава арестантских халатов: иные, сняв с ног разбитые ко́ты, сокрушенно рассматривали их.

Мальчики не впервой замечали арестантов, которые держались всегда вместе и чем-то отличались от других. Были они в таких же, как и все, серых грубых халатах и арестантских бескозырках, плотно обтягивавших голову, так же шагали сбоку их конвойные солдаты с ружьями на плечах и так же подгонял их громкий протяжный окрик команды. Но все это будто вовсе их не касалось. И они вроде даже насмехались над всем этим. Вот в группе таких людей заговорили громко и засмеялись. Сутуловатый унтер-офицер вытянул в их сторону длинную гусиную шею и просительно, без крика, обратился:

— Господа, прошу покорно прекратить разговоры. Вот уж на этапном, пожалуйста!

Один из кучки спросил с насмешкой:

— Как, товарищи, уважим просьбу господина начальника?

И кто-то так же ответил:

— Да уж на первый случай уважим!

И опять все засмеялись. А унтер, втянув шею в воротник шинели, отошел как оплеванный. Придраться ему было не к чему.

— А ведь они не боятся унтера-то! А, Кеша? — спросил Миней.