«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Лейтенант Кнапке и сейчас дал команду, и они продолжили движение по забитым техникой дорогам до самого вечера. Во всей округе в столбах поднятой июньской пыли беспрерывно продолжал стоять деловитый гул моторов. На одном из неведомых перекрестков их «Шкода» долго пережидала, пока пройдет какая-то бесконечная колонна. До сидевшего у заднего борта Земцова донесся негромкий разговор на немецком языке. Снаружи в обшитое кожей отверстие для шнурования тента мелькнул нагрудный знак германского фельджандарма.

— Also, wir gehen in Russland [7], — негромко произнес первый немец.

— Mein Vater wurde in Russland ermordet [8], — отозвался второй.

— Traurig ist. Aber du hast geheort ein Befehl — wir haben keine andere Wahl [9].

— Ja, das stimmt. Die Bolscheviken wollten uns ersten angreifen. Wir sind verpflichtet unsere Heauser zu scheutzen [10].

— Genau so [11].

— Aber sehr schade, dass man nichts anders. Warum wieder leiden meussen die einfachen Leute? [12]

— Nicht traurig sein. Wir gehen doch unsere Heimat zu verteidigen. Es ist unser Pflicht [13].

— Ja, einfach die Angst um, wenn sie schlugen die ersten [14].

— Wenn nicht der Feuhrer, dann weurde passiert so… [15]

Земцов догадался, что этим немцам уже зачитали гитлеровский приказ о походе на Восток. В силу специфики их деятельности подчиненные лейтенанта Кнапке были осведомлены о приближающихся событиях несколько раньше. Теперь очередь дошла до всего личного состава германского вермахта. И если о готовящемся нападении уже знал каждый немецкий солдат, если хранить тайну уже больше не было необходимости, это могло означать только одно — до начала операции остаются считаные часы. Солнце садилось в пыльном мареве. Был вечер 21 июня 1941 года.

4

Тем субботним вечером 21 июня 1941 года Коломейцев все-таки тоже успел посмотреть кино в передвижке автотранспортного батальона. И даже задолго до отбоя вернулся в палатку своего экипажа. За рядами палаток, заботливо прикрытые свежесрубленными ветками и кустарником, стояли загнанные в капониры танки. Хоть завтра и будет воскресенье, Витяй все равно решил попросить у Барсукова разрешения повозиться с машиной. Идти в увольнение здесь было решительно некуда, а у хорошего механика-водителя работа по машине всегда найдется. В расположении Коломейцева ждало письмо из дома, уже не заставшее их в месте последней дислокации в Укмерге. Он снова вышел из палатки и присел на лавку за сколоченный на скорую руку из горбыля столик. При свете переносного фонаря «летучая мышь» распечатал письмо. Хорошо поставленным, почти каллиграфическим почерком после приветствия на целых две строчки отец кратко сообщал домашние новости, справлялся о здоровье и передавал приветы — от себя, от матери, от братьев-близнецов и отдельно от Лиды. Дома было все хорошо.

«А матрешка могла бы и сама написать», — мысленно усмехнулся в адрес Лиды Коломейцев.

Он был в отпуске совсем недавно, минувшей весной. В наутюженном серо-стальном танкистском обмундировании нового образца, в хромовых сапогах, с командирским чемоданчиком в руках (подарок Барсукова), со значками, медалью «За отвагу» на груди и с пущенной из кармана на старинный манер цепочкой от часов, отпускник старший сержант Виктор Коломейцев появился в городе Красногвардейске на пороге родительского дома. При его появлении отец сдержанно хмыкнул в типичной коломейцевской манере, мать всплеснула руками, а близнецы в один голос выпалили:

— Ух ты! Мы тоже так хотим!

Близнецы закончили семилетку и ходили в техникум.

— Учитесь, лоботрясы, — потрепал братьев по вихрам Витяй и зашел в дом.

Коломейцев вспомнил, как, оставшись в гостиной один, достал-таки тогда из глубины буфета убранную от посторонних глаз, но хорошо известную всем членам семьи карточку с потертыми, некогда золотыми тиснеными буквами на обрезе: «Санкт-Петербург. Фотоателье К. Буллы. Невский, 54». Лихой гвардейский унтер-офицер в мундире с пристяжным лацканом и кивере на последнее царствование стоял навытяжку под бутафорским бело-черным полосатым столбиком. На прибитой к столбику табличке было выведено: «Л.-Гв. Семеновского полка 8-я рота». Отец. Выправка вон и через тридцать лет никуда не подевалась! Витяй подошел к старому резному трюмо, оглядел себя в большом зеркале с чуть помутневшей с одного края амальгамой, поправил цепочку часов (у отца на фотографии была такая же), а потом, невесть чего застеснявшись, убрал фотографию на место и вышел в кухню к матери.

В конце отпуска Лида провожала его на вокзал. К месту службы он уезжал из Ленинграда. Она пришла с белыми нарциссами и протянула их ему. Коломейцев приколол к букету заранее приготовленную заколку в виде бабочки и подарил цветы Лиде обратно. Они оба долго смеялись, гуляли по городу, ели мороженое и Лида до самого момента их расставания ходила с букетом совершенно счастливая.

— Вернусь осенью, матрешка, — улыбаясь, произнес Коломейцев и, будто бы поправляя на стеблях нарциссов заколку-бабочку, накрыл кисти ее маленьких рук своими ладонями. — Насовсем.