«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Для артиллерийской дуэли с их стороны все происходило безнадежно медленно, и Барсуков это прекрасно понимал. Один раз они все-таки выстрелили из своей 76,2-миллиметровой пушки. Припав к пулемету, Барсуков не видел разрыва от выпущенного ими снаряда. Зато отчетливо различил всполохи ответных выстрелов на финской батарее и спинным мозгом почувствовал, что один из летящих навстречу снарядов предназначен им. Удар пришелся вскользь по срезу главной башни. Всех хорошенько встряхнуло. Коломейцев на секунду выпустил рычаги, но затем снова вцепился в них с удвоенной силой. Танк продолжал движение. Витяй гнал к кустарнику на окраине поляны. По приказу Барсукова наводчик изнутри запустил оба прибора дымопуска. Еще с полминуты тянущийся за «двадцатьвосьмеркой» шлейф маскирующего дыма мешал вражеским артиллеристам пристреляться. А затем попавшим снарядом разорвало левую гусеницу. Как ни тянул Коломейцев рычаги, машина заскочила правой стороной на огромный замшелый валун и повисла на нем с креном на левый борт. Правая гусеница крутилась в воздухе, с левой стороны вращающиеся катки рыхлили снег. Точку поставил третий снаряд, снесший одну из пулеметных башен. В моторном отделении заплясали алые языки пламени. Коломейцев машинально натренированным движением нажал кнопку тушения пожара. Впрочем, судя по треску сзади и жирному чаду, быстро заволакивающему боевое отделение танка, это было бесполезно.

— Покинуть машину! — скомандовал Барсуков.

Вывалились через расположенный в днище люк экстренной эвакуации. Последним выбрался Барсуков, прихватив с собой пулемет ДТ из уцелевшей башни. Танк и валун прикрывали их от огня финнов. Впрочем, те вскоре прекратили стрельбу, оставив в покое подбитый советский танк. С нашей стороны прозвучало несколько артиллерийских залпов, а затем все смолкло. Только густо чадила «двадцатьвосьмерка». Опасаясь взрыва боезапаса, решили двинуть подальше от машины. Разгребая руками снег, по-пластунски поползли прочь. Но лишь только фигурки в темных танковых куртках выбрались на открытое пространство, по ним дробно застучали финские пулеметы. Пришлось спешно возвращаться обратно. Делать было нечего — все залегли за валуном и, вжавшись в снег, стали напряженно ждать, когда рванут оставшиеся в танке снаряды. Долго ждать не пришлось — внутренним взрывом корпус бронированной машины подбросило. К счастью, все обломки полетели в противоположную от экипажа сторону. Коломейцева в очередной раз сильно встряхнуло и приложило головой о валун. Спас танкошлем — Витяй отделался только здоровенной ссадиной на лбу.

— Ну, вроде пока все, — сплюнул кровь с прокушенных губ Барсуков. — Ждем темноты. Потом поползем к своим.

— А если сунутся? — подал голос политрук Сверчкевич, по-кошачьи, будто лапой, одной рукой растирая снег по закопченному лицу.

— Если сунутся — встретим. — Барсуков похлопал рукой по «ДТ» и разложил на каменном уступе прихваченные из барабанов башенной укладки пулеметные диски.

— Зачем мы вообще сюда сунулись… — морщась, пробурчал себе под нос наводчик, пытаясь пошевелить рукой в обгоревшем рукаве. — Жили себе люди в своей стране и никого не трогали.

Хоть и было непривычно тихо для передовой, после его слов тишина на несколько секунд стала как будто звенящей. А затем моментально преобразившийся в лице Сверчкевич придвинулся к наводчику, произнес с ледяной угрозой в голосе:

— Повтори, что ты сказал.

Барсуков и Коломейцев встретились глазами.

— Что ты сказал, гнида?! — раздельно по слогам отчеканил политрук.

Ответа от наводчика не последовало.

— Все слышали? — Это уже было обращено к командиру с механиком. Оба отрицательно покачали головами.

Барсуков стянул танкошлем, сплюнул в снег кровью и, взяв себя пальцами за мочку уха, произнес с нескрываемой презрительной иронией:

— Не слышали, товарищ политрук. У нас уши отморожены.

Коломейцев невозмутимо кивнул в знак согласия.

— Та-ак… — протянул Сверчкевич. — Запомните все: нас послала сюда партия и лично товарищ Сталин. И если кто-то…

— Конечно, — оборвал его Барсуков. — Разве может быть иначе?

Перебравшись поближе к политруку и кивнув на догорающий танк, Барсуков уже ему одному негромко, но очень зло и ожесточенно проговорил вполголоса:

— Паша, ты кроме как п. деть чего-нибудь еще делать умеешь?

Сверчкевич заиграл желваками, молча прислонился спиной к валуну, отвернулся в сторону и громко задышал, свирепо раздувая ноздри. Больше до вечера он не проронил ни слова.

Они просидели на морозе целый день. По ним никто не стрелял, но зато замерзли все страшно. С наступлением вечерних сумерек поползли в сторону своих позиций. Обогнули холм, который им не суждено было утром объехать на танке.

— Стой! Кто идет? — раздалось откуда-то снизу.

— Свои! — отозвался Барсуков, решив, что они достигли позиций нашего боевого охранения. — Мы танкисты. Нас подбили.

Вопреки ожидаемых строгих вопросов человек внизу вдруг попросил изменившимся, жалобным голосом:

— Товарищи танкисты, поднимите меня, пожалуйста.