Рапорт инспектора

Бухта скрылась за деревьями, и Ольга положила вес до поперек байдарки. Капли стекали по гладкой поверхности, оставляя на воде пунктир. Течение несло лодку к пристани. Можно было ускорить это неторопливое движение, но на пристани стоял Девятов, тот самый мужчина, что видел их с Мазиным, и Ольга не спешила, надеялась, что он уйдет.

Девятов работал на водной станции тренером и выглядел, как многие профессиональные спортсмены, которым перевалило за тридцать, и мечты о собственных победах остались позади. Он еще следил за формой, любил свое свыкшееся с многолетним режимом тело, но четкий рисунок мышц неотвратимо смягчался, и плавки, размер которых он упорно не хотел менять, начали оставлять на животе красную, саднящую полосу. Впрочем, окружающим изменения эти в глаза не бросались: лицо Девятова казалось мужественным, плотно обтянутым бронзоватой, всегда гладко выбритой кожей, хотя и на лице временами, особенно когда Девятов оставался один, пробивалась усталость, озабоченность, и тогда взгляд его становился тяжелым, недобрым.

Ольга Девятова не любила. Особенно после одного случая.

Было воскресенье, на станции толпилась уйма народу — кто купался, кто ждал лодок, кто играл в волейбол. Ольга играла. И когда брала трудную верхнюю подачу, прыгнула неудачно, напряглась, дотягиваясь до мяча, и почувствовала, как лопнул шов. Раздобыв нитку с иголкой, она зашла в пустой эллинг и, поставив ногу на перевернутую лодку, стала быстро схватывать шов. Рядом, за тонкой дощатой стенкой, шумели и смеялись, слышались гулкие удары по мячу. Сзади кто-то подошел, чья-то рука коснулась груди, и Ольга резко обернулась.

— Идем… туда… скорее… — шепнул ей Девятов и метнул замутившийся взгляд на кучу снятых с лодок чехлов.

— С ума сошел? — спросила она удивленно.

Он молча толкал ее в угол.

Ольга отступила на шаг. Девятов придвинулся совсем близко. Был он невысок, но захватил цепко. И тогда она с силой воткнула в его руку иголку.

— Идиотка!

— Пошел ты… — выдохнула она, как и он, не повышая голоса.

В открытых дверях мелькали фигуры волейболистов. Девятов исчез. Ольга завязала узелок на оборванной нитке, зашила шов, но играть расхотелось. Было противно. Чей-то транзистор, подвешенный на ветку тополя, упорно бубнил:

А я по шпалам,
Опять по шпалам.

Через пару дней Девятов подошел как ни в чем не бывало, спросил с усмешкой:

— Струсила?

— Псих. На улице б еще полез.

— Может, останешься вечерком?

— Обойдусь.

С тех пор они общались только по необходимости.

Байдарка чуть заметно ткнулась о сваю. Девятов так и не ушел с пристани.

— Свиданничала?

— Твое-то дело какое?

— Что за мужик-то?

— Следователь.

— Кто? Зачем он здесь?

— Я знаю?..

— Не знаешь?

— Мне-то на что?

Девятов смотрел на ее голые ноги.

— Не пялься.

— Мне нравится.

— Ну пялься, если нравится, — сказала Ольга равнодушно и занялась лодкой.

Девятов выплюнул недокуренную сигарету. Курить он начал недавно и все еще ограничивал себя.

— Там, где вы сидели, парень один утонул. Крюков.

— Слыхала.

— Напился в ресторане и утонул. Следователь, наверно, по этому делу заявился?

Она промолчала. Не хотелось разговаривать.

— Помог бы лучше, Девятов.

— Сама управишься, здоровая, — отказался он и по шел к станции.

На пороге с ружьем на коленях сидел сторож Романыч. Вахта его давно кончилась, но сторож частенько задерживался на «Мельнице», где трудился его внучатый племянник, который, однако, и дальнее родство уважал и не отказывал старику в стаканчике надежно крепленого винца.

— Что, Романыч, развезло тебя, что ли?

Сторож подергал сивую редкую бороденку. Был он конечно, под мухой, но не только. Печалила забота.

— Да Каштана вот, мать его за ногу, пристрелить не могу. С утра собираюсь, а рука не подымается.

Каштан был ветхой, полуослепшей и запаршивевшей собакой, все положенные сроки которой давно вышли, и только природная доброта Романыча продлевала их вопреки природе. Но и последняя отсрочка истекла.

— Чем в будку сдавать, лучше уж своей рукой.

Романыч взялся за ружейный приклад, но тут же опустил его.

— Пороху, дед, не хватает? — спросил Девятов.

— Да ведь живая тварь.

— А ты что, буддист? Это им религия комара даже давить запрещает.

— Православный я.

— Тогда не робей. Пали.

— Слушай, — Романыч запнулся, — может, а…

— Чего?

— Помогешь, может, старику? Кончишь пса?

— Что я тебе, живодер?

— Вот видишь. А мне толкуешь — не робей! Дело-то оно такое. Девятов подумал:

— Дело, дед, обыкновенное. Давай свой пугач.

Каштан лежал в сарае, в углу, на старой полости. Заметив человека, он потянулся было навстречу, ожидая еды, но вдруг почуял недоброе, сжался, втянул голову, беспомощно повел хвостом по полу. Девятов смотрел на собаку. Смотреть было неприятно.

— Не трясись, дуралей. Сегодня ты, а завтра я.

И поднял ружье.

— Готово, старик. С тебя бутылка, — сказал Девятов, вернувшись. Из ружейных стволов чуть тянуло порохом.

— Да. Следовало бы по стаканчику, — согласился сторож. — Для облегчения. Я сейчас на «Мельницу».

— Сиди. У меня тут есть.

Мимо прошла, направляясь к автобусной остановке, переодевшаяся Ольга. Спросила, не останавливаясь: