Рапорт инспектора

Иногда приходило в голову встать, надеть чистое белье идти сдаваться, взяв на себя все, даже смерть Крюкова. Тогда представлялось Редькину, как выступает он с последним словом на суде, призывая всех научиться на его роковых ошибках, а себя просит наказать по всей строгости закона. Но желание это быстро проходило, сменялось другим — вытащить деньги и сбежать, и пить и гулять до копеечки, а потом застрелиться где-нибудь в шикарном ресторане под грустную музыку, как было принято сто лет назад. Тут он вспоминал, что застрелиться ему не из чего, да и желания гулять уже не было, а вместо красивого конца снова и снова представал один на балкон — и вниз. Вот только знать бы, сколько секунд лететь? По физике проходили ускорение, но он забыл и высчитать не мог. А хотелось поскорее, как будто имело значение, четыре секунды лететь или девять. Было и другое опасение. Случается иногда невероятное, даже в газетах писали, как одна немка из бразильского самолета, что над Амазонкой взорвался, упала в джунгли и жива осталась. Эти две мысли донимали Женьку больше всего — сколько секунд лететь придется и разобьется ли он сразу или нет.

А произошло все без расчетов.

Услышал он звонок в дверь, вздрогнул и притаился, но звонок повторился, и Редькин не выдержал, подошел в носках на цыпочках к двери и выглянул в глазок. И, как показалось ему, прямо взглядом встретился с человеком в милицейской форме. Встретился и отпрянул, не рассмотрев розовощекого и улыбчивого младшего сержанта Милешкина, который по случаю праздничного дня пришел проведать сестру с зятем и племянником, малолетним бутузом, и потому звонил громко и настойчиво, предвкушая приятное родственное времяпрепровождение.

Редькин же даже о том, что сегодня воскресенье, не подозревал, а уж о подлинных намерениях Милешкина тем более. Он все понял. Понял и начал медленно пятиться назад в комнату. Прошел комнату и замер на пороге балкона. Умирать было ужасно. Билась в нем еще, протестуя против насилия, жизнь, но заметивший за дверью движение Милешкин позвонил в третий раз и, весело нажимая на звонок, не отрывал от кнопки палец до тех пор, пока Женька не перегнулся через ограду балкона и не рухнул, спасаясь от него, вниз, в темноту.

А не знавшая этого Лариса, уверенная, что предана Девятовым и теперь уж будет, как и Володька с Женькой непременно им уничтожена, вопреки рассудку спешила, почти бежала по улице в сторону водной станции. Все ней перемешалось — страх, ненависть и даже та призрачная надежда, которая никогда, до последней минуты не покидает человека. Если бы у нее спросили, что она не собирается делать, она бы не ответила. Вернее, в голове метались все те жесткие слова, которые она скажет, швырнет ему в глаза, рискуя жизнью, ибо одна, безоружная, она не могла, конечно, надеяться спастись, если этот здоровый, всю жизнь тренировавший свои мышцы мужчина в самом деле покусится на нее. А подсознательно в ней стучало — вдруг все не так, вдруг произойдет чудо и она будет спасена. Неизвестно как, но спасена. Так она бежала и бежала, а потом села в такси, потому что бежать уже не могла. Села и поехала к Девятову. Больше деваться ей было некуда.

Девятов собирал вещи. В последнее время он совсем перебрался на водную станцию к безмерной радости сторожа Романыча, который не только почувствовал себя в безопасности, но и смог проводить больше времени в ресторане «Мельница», у родственника. В городе тренер жил на частной квартире. Был он приезжий, имел в свое время семью, да надоело однообразное житье, захотелось поискать счастья, и вот поиски кончились.

Пока отпущенный сторож предавался скромным утехам в служебном помещении ресторана, Девятов уложил на дно потертого чемоданчика деньги и прикрыл их сверху вполне обычными вещами — неглаженной рубашкой и бритвенными принадлежностями, а сам присел на койку и ел колбасу, запивая ее водкой из граненого стакана, дожидаясь вечера, чтобы, не привлекая внимания, добраться до вокзала и сесть в один из поездов, отправляющихся в дальние районы страны.

Таким и увидела его Лариса — ссутулившегося немного, в спортивном свитере, озабоченного мужчину, с только что выбритыми щеками. Щеки у Девятова за последние дни втянулись, он похудел лицом, и стали заметны морщины и складки кожи. И если в спину его еще можно было окликнуть словами «молодой человек», то, глянув в лицо, такое сказать уже было нельзя.

Но Лариса рассматривала не Девятова. Она смотрела на чемодан. Несколько минут назад, еще на пороге этой комнаты она была убеждена, что ей грозит смертельная опасность, смерть от его руки, а теперь она видела, что он всего-навсего бежит, бросает ее, как сношенную ненужную вещь, и даже измятая, дешевая рубашка, что лежит в чемодане, нужнее ему. Это был не выстрел это была пощечина.

— Бежишь? — спросила она голосом, прерывающимся от негодования.

Девятов поставил стакан на стол и сказал медленно:

— Во-первых, воспитанные люди не входят без стука, во-вторых, сначала здороваются.