Рапорт из Штутгофа

Я лежал одетый в постели. Было, наверное, что-нибудь около половины третьего. В комнате было жарко и душно, так как я сжёг в печке много бумаги. Я пил баварское пиво, несколько бутылок которого у меня ещё оставалось. Вдруг я услышал, как кто-то, спотыкаясь, бежит по коридору. Дверь распахнулась, и в комнату влетел один наш товарищ, дежуривший по бараку:

— Немцы здесь, они заняли лагерь. Мы окружены.

От волнения он заикался, слова сталкивались у него во рту, как биллиардные шары. Мы прошли по коридору на кухню, откуда можно было увидеть расположенные за колючей проволокой лагерную столовую и караульное помещение. При свете фонаря, который висел над входом в караульное помещение, сквозь дождевую мглу мы видели снующие взад и вперёд фигуры людей. Когда они приближались к фонарю, их шинели отчётливо отливали зелёным цветом.

Да, это были немцы.

Два датских полицейских из лагерной охраны, которые находились в караульном помещении внутри барака, тоже заметили немцев. Не сказав нам ни слова, они вышли во двор. Через минуту они вернулись, но уже без револьверов.

— Он сунул винтовку прямо мне в лицо, — растерянно бормотал один из них, входя в караульное помещение.

Мы разбудили всех товарищей в нашем бараке. Нервы были напряжены до предела, но никто не потерял присутствия духа, никто не поддался панике.

Я вернулся в свою комнату и снова бросился па кровать. Шли часы… по крайней мере мне так казалось. На самом деле прошло не больше полутора часов. Мысли вихрем носились в голове, не давая ни минуты покоя; я смертельно устал и всё-таки был весь напряжён, как стальная пружина. Отдыхать я не мог, спать не мог… Мог только лежать, курить одну сигарету за другой… и ждать.

Тишина, зловещая, тревожная тишина опустилась на лагерь. Дождь прекратился. Внезапно тишину разорвал выстрел. За ним раздалось ещё несколько выстрелов. Я вскочил с постели и стал прислушиваться. Затрещал, автомат. Очередь… ещё очередь… небольшая пауза и снова очередь, но уже дальше… И опять тихо.

Выстрелы доносились из старого лагеря. Несомненно, оттуда. Я снова поднимаюсь на постели. Что случилось? Неужели наши товарищи скошены вражескими пулями? Пытались ли они бежать? Убиты или только ранены? В лагере или в лесу? Что же происходит? Мысли вихрем проносятся в голове: что там происходит?

Меня возвращает к действительности топот кованых сапог по коридору. Я слышу, как распахиваются и опять захлопываются двери. Винтовочный приклад ударяет в мою дверь, и в комнату входят два солдата вермахта в стальных шлемах, с ручными гранатами на ремне и карабинами в руках, которые они тотчас же направляют в дальний угол, где возле кровати стою я. Они не разговаривают. Очевидно, пересчитывают заключённых. Потом молча выходят в коридор и захлопывают дверь. Я снова один.

Мною овладевает тяжёлое, гнетущее чувство.

Итак, вот они…

Уже в который раз за эту ночь взгляд мой медленно скользит по стене и останавливается на фотографии моего маленького сына, которая висит над кроватью. Фотографии его матери я сжёг ещё в прошлом году, когда гестапо вместе с датской полицией начало преследовать её. Я смотрю на улыбающееся мальчишеское лицо: таким я сфотографировал его и зоопарке, когда он впервые увидел забавные проделки обезьян; потом истаю и выхожу в коридор.

Большинство наших товарищей собралось в большой комнате барака. По радио какой-то новый голос объявил, что в 6 часов вечера будет передано важное сообщение. Наконец его передали. Оно не было для нас неожиданностью. Верховное командование германской армии заявило о введении на всей территории Дании военного положения.

Это было именно то сообщение, которого мы ждали. Мы перебросились несколькими словами и замолчали. Каждый был занят своими мыслями.

А время идёт. Пока всё остаётся по-старому. Наверное, прошло часа два. Скоро восемь. Уже светло. Внезапно двери барака распахиваются от могучего удара ногой, и в коридор врывается целая орава вооружённых до зубов немецких солдат, которыми командует совершенно ошалевший от злости офицер.

Направив на нас автомат, он не просто идёт по коридору, а врезается в пол стальными подковами своих каблуков. При этом он, как обезьяна, сгибает ноги в коленях и не говорит, а рычит:

— Н’raus, h’raus. Кто говорит по-немецки?

В коридоре толпятся почти все заключённые нашего барака, но оказывается, никто из них не знает немецкого языка.

— Значит, вы не хотите говорить по-немецки? Ну, так мы вас научим, — рычит он, лягая ни в чём не повинный дощатый пол.

Глядя на него, каждый, наверное, думал: «Господи, да у него, бедняги, с нервами ещё хуже, чем у нас».

— Гоните их во двор, а если будут медлить, поторопите прикладом по хребту, — приказал он своим солдатам, вооружённым карабинами и гранатами. Солдаты мгновенно разбежались по комнатам, проверяя, не прячется ли там кто-нибудь из заключённых. Лишь один наш товарищ не смог выйти в коридор. Он был болен. И на него тут же обрушился поток брани и проклятий, потому что он не успел быстро одеться.