Рапорт из Штутгофа

— Это было чудовищно. Когда мы открыли двери вагонов, на землю посыпались отрезанные пальцы. Нацисты просто отрезали их дверьми, когда три недели тому назад запирали вагоны. А потом на нас попадали уже разложившиеся трупы и живые люди. Одна женщина была совсем голая. Она сошла с ума. Нацисты связали ей руки и ноги тонкой стальной проволокой. Мёртвых мы бросали в вагоны узкоколейки, как бросают мешки. Один берёт за руки, другой — за ноги. Мне ещё повезло: вчера я «организовал» пару перчаток. К сожалению, их пришлось бросить на станции. Когда мы подняли один труп, у него отвалилась рука. Потом мы взялись за живых. Нам хотелось помочь им залезть в вагоны. Но дело двигалось медленно. Эсэсовец и этот проклятый нацист — начальник станции всё время орали, подгоняя нас. И нам пришлось забрасывать в вагоны живых так же, как мы только что забрасывали трупы. Нет, — закончил Марокканец, — это просто чудовищно!

В середине лета в Штутгоф пригнали 40–50 норвежцев. Это были типичные представители норвежского Сопротивления: коммунисты, члены Рабочей партии, буржуазных партий[32], христианско-народной партии и других политических групп.

То, что норвежцы здесь увидели, произвело на них страшное впечатление. Их ещё не успели вымуштровать и выдрессировать, как нас. И поскольку первое время они не работали, у них было больше времени думать и наблюдать.

Наступило воскресенье. Еврейские женщины вот уже два дня стояли голые за колючей проволокой прямо перед 13-м бараком. Их били хлыстами женщины-эсэсовки и эсэсовцы, приходившие полюбоваться на страдания этих несчастных; их избивали «собственные» капо — еврейки, которые зверствовали не меньше, чем «зелёные» уголовники.

Среди них были молодые и старые. Были красавицы, которые произвели бы фурор на любом конкурсе красоты, и были древние старухи с иссохшими отвислыми грудями, грязными седыми космами волос, раздувшимися животами и толстыми синими венами на распухших ногах.

Мы не смотрели на них. Мы уже привыкли к этой жуткой картине. Но норвежцы были потрясены. Во время воскресной поверки женщинам бросили кое-какие лохмотья. Потом к ограждению подошли Убийца-Майер и рапортфюрер Хемниц с двумя большими подводами. Женщинам приказали следовать к подводам. Одна совершенно седая старуха шла недостаточно быстро. Тогда эсэсовка стала хлестать её по лицу.

— О господи! — воскликнул один норвежец, секретарь отделения профсоюза, стоявший возле меня. — О господи, они избивают старух!

Несколько норвежцев и датчан видели, как женщин швыряли на подводы, где их принимал Убийца-Майер. Сегодня глаза у него были ещё более безумными, чем обычно. Когда евреек погрузили на подводы, эсэсовец обратился к ним с маленькой речью:

— Когда человек проработает в нашем лагере несколько лет, он очень устаёт, не так ли? Поэтому мы решили дать вам возможность отдохнуть. Ну как, вы довольны? — Глаза его светились садистской радостью.

— Мы знаем, что скоро умрём. Мы не боимся смерти. И благодарны вам за то, что вы позволяете нам наконец умереть, — раздался с подводы спокойный женский голос.

— Этого он не ожидал, — сказал один из товарищей, наблюдавших эту сцену.

Подводы тронулись с места. Но и сейчас ещё эсэсовцы пытались маскировать подготавливаемые убийства. Подводы выехали из лагеря, миновали город Штутгоф и лишь после этого вернулись к крематорию.

Через несколько часов я лежу на своей койке. В это воскресенье в бараке относительно спокойно. Стоит удушливая жара, ни ветерка. Все окна распахнуты настежь, чтобы в комнату попадало хоть немного воздуха.

Крематорий работает на полную мощность. Из трубы валит тяжёлый, удушливый дым и стелется над затихшим лагерем, словно гигантское вонючее одеяло.

Мимо моей койки проходит садовник и бросает на неё газету. Это «Политикен», которую он «организовал» в садоводстве.

Я нетерпеливо просматриваю газету. Мой взгляд останавливается на одном рисунке. Это человек в роговых очках; он сидит, удобно развалившись в шезлонге, и обозревает морские дали. Воздушный и элегантный рисунок, сделанный чисто по-копенгагенски. Под ним — стихотворение, Я прочитываю первую строчку: «Кто услышит звон колокольчиков?» — и в тот же миг явственно ощущаю запах горелого мяса.

Я отбрасываю газету, зарываюсь головой в грязное одеяло и в отчаянии шепчу: «Кто услышит звон колокольчиков?»

— Что нового в газете? — спрашивает старик Томас со своей койки.

— Оставь меня в покое, — отвечаю я,

24. В НОЧЬ НА 22 ИЮНЯ 1944 ГОДА

Вначале мая газовая камера была готова. Она находилась рядом с крематорием. Это было квадратное строение с одной-единственной дверью, которая закрывалась герметически. В плоской бетонной крыше был люк, который тоже закрывался герметически.