Рапорт из Штутгофа

Старый Фриц достал в усадьбе сани и пару лошадей. Уезжая, он крикнул, чтобы мы не разбегались, так как скоро нас разместят на ночлег и даже накормят.

Мы снова поднимались и спускались по склонам гор. В одном овраге, из которого нам долго не удавалось выбраться, мы провалились в снег по грудь, Я не знаю, скольких товарищей мы оставили там. Раздалась команда «стой». Я как подкошенный упал на дорогу. Мне всё было безразлично. Кажется, начинался сердечный приступ.

— Эй, вот камфора, — послышался голос Гравеса.

Это всё, что осталось от нашей аптечки Красного Креста, которую Гравес прихватил с собой из Штутгофа. Я глотнул камфоры. По телу снова разлилось тепло. Сердце забилось ровнее, но пульс был по-прежнему учащённый.

Мы попытались разыскать датчан. Кое-кого нашли. У них оказалась камфора. Получив ещё немного камфоры, я совсем ожил. Потом мы бесконечно долго ждали Старого Фрица и наконец услышали отдалённый звон бубенцов. Несколько выстрелов известили его о нашем местонахождении, и через минуту он подъехал к колонне.

— Быстрей, быстрей! — снова заорали эсэсовцы.

Когда мы перебирались через узенькую речушку, лёд под нами подломился, и мы провалились в воду. С огромным трудом мы вылезли на берег. Потом вскарабкались по склону горы и увидели несколько небольших домиков. Нас разогнали по сараям. Самые сильные старались первыми забраться под крышу. Я был в числе последних. Нас оказалось около ста человек в небольшом сарае, насквозь продуваемом метелью. В кромешной тьме мы отчаянно барахтались на соломе, стараясь залезть повыше. Наутро мы нашли на полу девять трупов: эти люди не выдержали борьбы.

Мы знали, что обещание накормить нас было чистейшей ложью. Поэтому Свен и я немедленно зарылись в солому. Наученный горьким опытом, я не стал снимать ботинки. А над нами ни на миг не прекращалась какая-то возня, всё время раздавались крики и ругань. Когда утром нас разбудили, оказалось, что на соломе лежит целая куча заключённых.

Пурга усилилась. Даже Старый Фриц и эсэсовцы поняли, что в такую погоду идти дальше невозможно. Поэтому мы остались лежать в сарае. Еды нам так и не дали, зато разрешили набрать воды в проруби неподалёку от хутора. Вечером, когда метель немного улеглась, из-за дверей послышалось рычание часового: он требовал тишины. А так как мы успокоились не сразу, эсэсовец выстрелил в соломенную крышу сарая. Наступила тишина, мёртвая тишина, и тогда из темноты до нас донёсся женский голос:

— Паны из Штутгофа?

— Да, из Штутгофа, — послышалось в ответ на польском, русском, немецком, датском и норвежском языках.

— Нет ли среди вас Йозефа, Антека и Яна? — спросила женщина и назвала фамилию.

Все молчали, потом какой-то поляк спросил:

— А сколько времени они пробыли в Штутгофе?

— С сорок первого года, но мы ничего не слышали о них с тех пор, как они попали в лагерь. Нас две сестры, и мы разыскиваем наших братьев. Мы опрашивали в других сараях, по там их тоже нет.

— С сорок первого года? Это было очень давно. Теперь они в небесной команде, в небесной команде…

Я высунулся насколько мог из соломы. У дверей стояли две женщины средних лет в платках. Они обменялись несколькими словами, дали часовому кусочек сала и, склонив головы, исчезли во мраке холодной зимней ночи.

Мы снова движемся дальше. И снова снег, мороз, лёд, пурга и холодные сараи. Из пищи у нас есть только снег. На дороге лежат трупы наших товарищей, они попадаются всё чаще и чаще. Возле небольшого городка, где нас разместили на ночь в местном отделении нацистской партии, у кладбищенской стены лежала огромная груда тел. Это тоже были узники Штутгофа. Поляки и русские, которых послали вырыть могилу в насквозь промёрзшей земле, насчитали 76 трупов. Прошлой ночью смерть собрала этот обильный урожай в том самом помещении, где теперь находились мы.

В этой области уже много столетий живут кашубы, единственные потомки древних венедов. Это маленький своеобразный народ, который всегда был игрушкой в руках польских и прусских князей. Мы хорошо узнали их ещё в Штутгофе. В их ненависти к нацистам можно было не сомневаться.

Когда мы тащились через их маленькие бедные деревушки, женщины и дети стояли вдоль дороги и провожали нас долгим скорбным взглядом. Мужчин мы почти не видели. Когда конвойные были далеко, женщины бросали нам хлеб. Я до сих пор помню одну старую женщину с корзинкой в руке, она тоже бросала нам куски хлеба.

Я вижу, как она лежит па дороге и кровь течёт у неё изо рта, разбитого эсэсовским прикладом. Я помню одну молодую отважную девушку, которая доставала нам из колодца воду, и мы черпали её из ведра кружками и консервными банками, пока эсэсовец не опрокинул ведро. И когда она взглянула на эсэсовца, в её взгляде были ненависть и презрение.