Рапорт командира Головина

Как-то незаметно пришла старость. Виски Головина поседели. Очень не хотелось сдаваться.

Головин обрил волосы. Кожа на черепе загорела, стала коричневой. Зимой и летом голова блестела чисто выбритым шаром. Усы были такими желтыми, что им не угрожала седина.

Теперь Головина часто мучил старый ревматизм. Болела поясница, ныли локти и колени. Андрей Андреевич начал брюзжать, стал обидчивым. Молодые краснофлотцы, сосунки и мальчишки, которых он "оморячивал", учил морскому делу, называли его "стариком". Головин знал о своем прозвище, и ему было грустно. Очень не хотелось сдаваться.

Конечно, в любой момент он мог перейти на более спокойную службу. В торговый флот. Или на большой корабль. Но Головин любил именно эту изнурительную, тяжелую работу. Вся жизнь для него была в том, чтобы выйти в море в любую погоду, пройти в любую бухточку с погашенными огнями, чертом выскочить из темноты, вдруг ослепить прожектором зазевавшегося чужого рыбака или отчаянным ходом догнать контрабандиста, срезать ему нос и увести за собой шхуну с перепуганным экипажем и со своими часовыми на боргу.

Молодых краснофлотцев, приходивших на его катер, Головин учил строго и был требователен, но они лучше всех умели работать и своего командира любили настоящей, хорошей любовью. И Андрей Андреевич любил день изо дня следить, как желторотые мальчишки, неуклюжие, неумелые, пришедшие из самых различных мест, занимавшиеся до армии самыми различными занятиями, превращаются в крепкий боевой коллектив, становятся ловкими, умелыми моряками. Головин знал, что для них первым и самым настоящим образцом служит он, командир и учитель. И поэтому он, стоя на мостике, так лихо командовал, что становилось весело всей команде; поэтому, проделывая сложный маневр, заставляя катер поворачиваться и менять скорости, он так щеголял своим виртуозным умением, что, казалось, катер оживает, превращается в дрессированное животное; поэтому в шторм он спокойно и равнодушно подставлял лицо ледяным брызгам, хотя был мокрым до пят и ныли ноги, поясница и локти.

И в этом тоже была жизнь командира Головина.

Андрей Андреевич гордился своими воспитанниками.

Изредка он получал письма от Шурки Иванова. Шесть лет тому назад Шурка плавал матросом на его катере, а теперь командир на подлодке в Черном море.

Прошлым летом на дачном пляже, недалеко от гавани, где стояли пограничные катера, Головина окликнул совершенно голый, загорелый и стройный мужчина, в котором с трудом можно было узнать Колю Яковлева, матроса, пришедшего на год позже Шурки. Оказалось, что Коля теперь курсант Высшей военно-морской школы. Когда Коля одевался, Андрей Андреевич увидел командирские нашивки на рукаве его кителя. Андрей Андреевич носил столько же золотых полосок, и ему стало чуть-чуть обидно, но Коля сделал вид, будто ничего не замечает, и так почтительно называл Головина "товарищем командиром", что Андрей Андреевич заулыбался и засиял.

Совсем недавно пришла посылка от Игнатия Коваленко. В посылке была пачка пахучего голландского табака и прямая трубка. Теперь всякий раз, доставая из кармана голубой с золотом бумажный мешочек с табаком и закуривая ароматную трубку, Головин говорит как бы невзначай:

- Хороший табачок голландский присылает мне Коваленко. Он у меня был мотористом в тридцатом году, а потом на "Родине"...

Много хороших моряков помнят "старика" Головина, много хороших моряков воспитал командир Головин.

Но сейчас, стоя с закрытыми глазами на мостике, Головин думает не об этом. Он ругает море, туман, катер, свою службу и все на свете.

- Товарищ командир! - Головин открыл глаза. Дозорный в блестящем и мокром плаще стоит у борта. Его заливает водой. - Огни справа по носу... Дозорный показывает рукой вперед, в туманное пространство.

Головин сощурился, приложив бинокль к глазам, напряженно смотрит по направлению руки дозорного. Действительно, низко над водой, еле заметно сквозь туман брезжит огонек.

Маяка здесь быть не может.

Минуту Головин молчит.

- Судно справа по носу, товарищ, - говорит он, нагибаясь к дозорному.

- Есть судно справа по носу, - бесстрастно отвечает дозорный и уходит на бак.

- Право на борт, - командует Головин и переводит обе ручки машинного телеграфа со среднего хода на полный вперед.

Телеграф звякает в ответ, громче взвывают моторы, катер вздрагивает, ныряет носом и, подымая огромную волну за кормой, устремляется к огням, мерцающим в тумане.

Огни быстро приближаются, становятся ярче. Теперь уже виден смутный силуэт небольшого судна, прыгающего на волнах.

- Вахтенный! - гремит Головин. - К прожектору!

Через минуту вспыхивает белый луч. Прожектор упирается в туман, свет тает, поглощенный серым облаком. В ту же секунду на судне впереди тухнут огни.

- Врешь, - бормочет Головин. Он забыл о ревматизме, простуде, о всех своих невзгодах. Его бьет охотничья лихорадка.

- Право руля, - кричит он в трубку. - Вахтенный! Убрать прожектор! К пулемету! - и снова в трубку: - Так держать.

Суденышко впереди неистово пляшет на волнах.