Раскаты грома

Он размышлял о событиях минувшего вечера. Все еще испытывая тошноту при воспоминании о своем убийственном гневе, Шон пытался оправдать его.

Он припомнил потерю почти всего, чем владел, того, что скопил за годы тяжелого труда и что у него отобрали в один день; припомнил дальнейшие неприятности и лишения. И наконец взвинченные выпивкой и покером нервы не выдержали, Шон утратил сдержанность, и случился взрыв ярости.

Но он знал, что дело не только в этом. Главную причину он обходил стороной.

Руфь. Мысль о ней снова принесла порыв безнадежного чувства, такого отчаяния, какого он никогда не испытывал раньше. Шон громко застонал и посмотрел на быстро гаснущие утренние звезды – на розовом горизонте вставало солнце.

Через некоторое время Шон окунулся в свою любовь: вспоминал, как Руфь ходит, какие у нее серьезные серые глаза, когда она улыбается, каким голосом она поет, – воспоминания грозили совсем поглотить его.

Тогда он вскочил и принялся беспокойно расхаживать по траве у костра. «Мы должны уехать отсюда, и побыстрей. Мне надо найти какое-нибудь занятие, какой-нибудь способ не думать о ней, что-то такое, чтобы занять руки, которые болят от желания обнять ее».

На дороге, ведущей на север от Коленсо, мимо Шона прошла длинная колонна пехоты. Он перестал метаться и посмотрел на солдат.

Каждый пригибался под тяжестью ранца и ружья за плечами.

«Да, – подумал Шон, – я пойду с ними. Может быть, там, куда они идут, я найду то, что не нашел вчера ночью. Мы поедем домой в Ледибург, поедем быстро, на свежих лошадях. Я оставлю Дирка у матери и отправлюсь на войну».

Он снова начал беспокойно расхаживать. «Где, к дьяволу, Мбежане?»

Шон с высоты оглядывал Ледибург. Поселок аккуратным кольцом расположился вокруг церкви со шпилем. Шон помнил, как ярко блестела его новенькая медь, но девятнадцать лет сделали ее матово-коричневой.

Девятнадцать лет. Вроде бы не слишком большой срок. Здесь это были добрые годы – появились новая станция и бетонный мост через Бабуинов ручей, стали выше голубые эвкалипты на плантации за школой, с главной улицы исчезли ярко цветущие деревья.

Со странной неохотой Шон повернул голову и посмотрел направо, за Бабуинов ручей, где ближе к откосу раскинулась ферма Тёнис-крааль, – вот он, дом с высокой голландской крышей, крытой тростником, со ставнями из желтого дерева на окнах.

Дом на месте, но стал совсем другим. Даже издалека было видно, что стены осыпались и покрылись трещинами и пятнами сырости; тростник на крыше потрепан и помят; один ставень косо свисает на сломанной петле; лужайки коричневые и сухие, на них кое-где проступает земля. Молочная за домом рухнула, ее крыша провалилась, а остатки стен торчат на высоту плеча человека.

«Будь проклят этот паршивец! – взъярился Шон при виде того, как его брат-близнец обошелся с любимым старым домом. – Он так ленив, что не слезет с кровати даже помочиться».

Для Шона это был не просто дом. Его стены возвел его отец, в этих стенах Шон родился и провел все детство и юность. Когда отец погиб от зулусских копий при Исандлаване, половина фермы перешла к Шону; здесь он ночами сидел в кабинете у горящего камина, а голова буйвола высоко на стене отбрасывала на оштукатуренный потолок уродливые тени. И хотя Шон отдал свою долю, это по-прежнему его дом. Гарри, его брат, не имел права доводить его до такого состояния.

– Будь он проклят! – уже вслух произнес Шон, и почти сразу совесть укорила его. Гарри калека, случайный выстрел лишил его ноги. Из дробовика, который держал Шон. «Мне никогда не избавиться от чувства вины; сколько же будет продолжаться это наказание?» – спросил он у своей совести.

«Это не единственное твое прегрешение против брата, – напомнила в ответ совесть. – Кто зачал ребенка, которого он называет сыном? Чьи чресла заронили семя в чрево Энн, жены твоего брата?»

– Это было давно, нкози. – Мбежане видел, с каким выражением Шон разглядывает Тёнис-крааль и вспоминает то, что лучше забыть.

– Да. – Шон встряхнулся и выпрямился в седле. – Долгая дорога, много лет… Но теперь мы снова дома. – Он посмотрел на поселок – искал квартал за главной улицей, крышу маленького дома возле отеля на Протеа-стрит. И когда увидел ее сквозь высокие пушистые голубые эвкалипты, почувствовал, как улучшается настроение, как его охватывает новое возбуждение.

«Живет ли она еще здесь? Какая она? Конечно, немного поседела. Сильно ли изменилась в пятьдесят лет, или годы обошлись с ней так же бережно, как она сама обходится со всеми, с кем общается?

Простила ли она меня за то, что ушел не попрощавшись? Простила ли долгие годы молчания? Понимает ли, почему я никогда не писал ей – ни слова; только перевел на ее счет анонимный дар в десять тысяч фунтов? Десять тысяч жалких фунтов – капля в море миллионов, которые я заработал и потерял в те далекие дни, когда был одним из владык золотых полей Витватерсранда».

Его снова охватило чувство вины. Он не сомневался – она поймет его и простит.

Потому что это была Ада, его мачеха, которую он любил больше, чем мог бы любить родную мать.