Расхождение

После исчезновения Георгия для меня действительно было одно лишь спасение и один выход — кибитка Марии. Я принесла туда скудный багаж, который остался от Свилена и Георгия: несколько книг, одеяла, дорожки, подушки, привезенные ему из села, и пять-шесть перешитых платьев, которые я успела с большим трудом завязать в узел и вынести из дома старшей Робевой, пока родственники не разграбили его окончательно. Мне было стыдно, казалось, что и я, как они, граблю мертвую. Вот видишь, Мария, и ты, как когда-то сама Робева, стараешься убежать от суматохи не с пустыми руками… Но, кроме этих одежек, перешитых из платьев госпожи, мне просто нечего было больше носить, не было и никаких денег, чтобы купить какое-нибудь платье на толкучке.

Мария разрешила мои терзания, категорическим тоном заявив:

— Ты их заработала! Другая на твоем месте запросто обработала бы сестру, и та отписала бы тебе свой дом, старому человеку много ли нужно, вполне могла влезть ей в печенки и разложить душу на составные части! Однако ты этого не сделала. Это большая ошибка с твоей стороны, но из-за нее я, в сущности, люблю тебя еще больше, и эта твоя ошибка убеждает меня, что я не ошиблась, когда решила взять на себя заботу о твоей несчастной особе!

— Боже мой, никогда мне даже в голову не приходило ничего такого насчет дома, если я вру, пусть умрут… — Я хотела произнести детскую клятву: «Пусть умрут мои отец и мать», но вдруг вспомнила, что мне давно уже нечем клясться, — и заплакала. А Мария подумала, что меня чем-то задели ее слова, и рассердилась.

— Слушай, малышка! Если ты собираешься пускать слезу из-за всякой ерунды, давай расстанемся, пока не поздно.

— Нет, нет! — Я всерьез испугалась. — Я вообще никогда не плачу.

— Вижу! — отрезала Мария. — Я просто предупреждаю тебя — на всякий случай. Если хочешь пореветь — реви так, чтобы никто не видел и не слышал, поняла? Это твое личное дело, и ничье больше. Если, конечно, не хочешь, чтобы тебя ославили и затрепали твое имя…

К языку Марии и ее премудростям я привыкла давно — еще с того времени, как мы только начали ходить в тир. Теперь я должна привыкнуть к тому, что это будет сопровождать меня ежедневно. А Мария сыпала свои «словечки» направо и налево, по поводу и без повода, она просто не могла говорить по-другому, каждое второе слово ее — это насмешка над другими и над собой, из любого случая она могла сделать такой «философский» вывод, от которого мои девические уши краснели, как спираль электрической плитки. Сначала я думала, что свои «художества» Мария где-то вычитала или услышала, но постепенно я убедилась в том, что она все это придумывает сама и притом мгновенно, на ходу — как будто у нее в голове сидит какая-то машинка, которая переворачивает весь мир с ног на голову! Но от этого мир становится интереснее, смотришь на него совсем по-новому, он тебя удивляет, изумляет, и в нем открывается такое, о чем ты раньше и не подозревала. Сначала этот новый, непривычный мир пугал меня, потом стал все больше притягивать к себе, и самое удивительное — через какое-то время мне уже казалось, что этот мир и есть самый нормальный и настоящий, а без Марииной «машинки» все вокруг становилось глупым и скучным. Сама не замечая, как это выходит, я старалась невольно подражать Марии, и вроде бы у меня это хорошо получалось, потому что уже через две недели Мария сказала мне:

— С тобой, дьяволенок, мне совсем не скучно. Я и вправду не зря вытащила тебя из твоего болота. Будет из тебя человек, правда! Ну до чего же мне осточертели дураки!

В первый же вечер мы выбросили из кибитки всякий ненужный хлам, чтобы освободить место для еще одной постели. Впрочем, «постель» — это, пожалуй, чересчур сильно сказано: Мария спала прямо на полу на толстом матраце, а мне набили поменьше, и так почти весь пол в нашей цыганской кибитке стал нашей общей постелью.

— Теперь нам будет тепло зимой, — сказала Мария. — Нет ничего хуже пустой холодной постели.

Несмотря на ужасную тесноту в кибитке, Мария сумела найти местечко и для крошечного умывальника с жестяным казанком для воды, и для маленького узкого столика, на котором кроме массы туалетных принадлежностей стояло немного посуды. Один угол у двери был завешен шторкой — это был «гардероб». А на деревянных стенах кибитки висели шкафчики и ящики, которые моя новая благодетельница набила своим нищенским скарбом. Когда я сравнивала жуткую бедность кибитки Марии с обстановкой в доме старшей Робевой, мне казалось, что я из царских палат попала в конуру нищего.

Да, теперь я поняла, что у Марии были все основания не просто сердиться на сестру, но даже смертельно ненавидеть ее. Мария, однако, не питала к ней ненависти — она была глубоко обижена старшей Робевой, ее подозрениями, и предпочла нищету и свободу жизни в роскошном доме сестры, унизившей гордость Марии.