Расклюёт нас вороньё

Вместе с холодом в него будто бы впитывался и сам дух окружающей его нищеты, когда промокший, голодный и сверх меры утомлённый, он брёл рядом с телегой. И ни крошки хлебной в кармане; и ни капли водки в бутылке. Дырявые, целиком изношенные башмаки (за исключением миллиметра невредимого ремешка, — единственное, что можно было бы причислить к разряду чего-то целого) всё же, не были для него веской причиной для восприятия той крайней бедности. Как, в равной степени, не были и голод с холодом. Но та ирония наблюдений — вот она, та страшная беда, ступающая за Винрыхом по его следам, оставленным им в грязи дырявыми башмаками; та, что не поколеблется никогда вторгнуться в святая святых; та, что нагло, как гнусный вороватый ростовщик, выхватывает бесценные сокровища человеческого духа и насмехается над их достоинством, облекая свою низость в логичнейшие силлогизмы[15].

— Всё промотали, — шепчет Винрых посвистывая, — всё проиграли до последней нитки, даже — до последнего вольного вздоха. Теперь достаточно одного лишь страха с большими глазами и со вздыбленными волосами, чтобы тут же повылазили из своих мышиных нор всякие метафизики-реакционеры и пророки-невежды. Чего прежде не решались друг другу на ухо говорить, сейчас будут воспевать в гекзаметрах[16]. Сколько в человеке есть от бандита и предателя, столько из него и вытянут на всеобщее обозрение, покажут, как пример, для почитания и подражания. Подумать только, — ведь это самые настоящие подмены понятий, которые, при том, мы сами себе же и навязали, — и всё оттого, что проиграли…

Он покрепче затянул шерстяной пояс, прикрыл грудь сермягой и двинулся дальше, повесив голову. Но, иной раз, всё же поднимал её, чтобы процедить сквозь зубы:

— Псы паршивые!

Хлёсткий дождь притих, но морось так и не прекратилась, застилая глаза непрозрачным занавесом из водных пылинок. Порывы ветра бушевали вокруг телеги, свистели в спицах, раздували длинные поля сермяги и трепали рубаху.

За стеной тумана неразборчиво виднелось неведомое однообразное движение, параллельное едва различимому горизонту. Возможно шеренга телег, стадо скотины, или… — войска.

Винрых, прищурившись, с минуту приглядывался к перемещению. Внезапно он почувствовал, как в грудь его, будто всунули загнутый крючком палец, а затем выдрали какой-то кровеносный сосуд.

— Москали… — прошептал он.

Дав коням крепкого кнута, он натянул поводья, развернулся почти на ровном месте, и поскакал. Он не хотел, вернее — не мог обернуть головы, чтобы получше осмотреться и изучить, что там творилось у него за спиной. Ему казалось, что он вот-вот умчит в сторону, уйдя не замеченным. Но, как на зло, место, где он находился, оказалось голым и безлюдным в радиусе нескольких вёрст.

И вскоре телегу, пустившуюся на утёк, заприметили. От рядов, шествующего войска, оторвалась группа конных, выдвинулась вперёд и понеслась во всю прыть. Винрых, теперь уже пристально следя за всеми этими странными манёврами, никак не мог взять в толк, — к нему ли это они скачут или же наоборот, — удаляются в противоположную сторону. Сориентировался, лишь только когда разглядел конские морды и флажки на обращённых к земле пиках. В тот момент ему показалось, что кровь его, будто сгустилась, едва ли не прекратив своё движение по венам… Он остановил коней, обмотал холщовыми вожжами жерди мажары и принялся думать, чем же ему обороняться: палашём или незаряженным штуцером?[17]

Но, прежде чем что-либо предпринимать, он машинально подошёл к измождённым коням и принялся снимать с одного из них недоуздок и стягивать хомут, словно для того, чтобы выпустить своих товарищей на свободу. Делая это, он на миг прижался к конской шее и вздохнул.

Восемь русских уланов на красивых гнидых лошадях нагнали телегу и во мгновение ока окружили её со всех сторон. Один из них, не говоря ни слова, начал сбрасывать пикой сухие ветки и снопы меч-травы[18], прощупывая содержимое в глубине телеги.

Когда наконечник пики брякнул, ударившись о стволы штуцеров, солдат похлопал Винрыха по плечу и подмигнул своим товарищам. Те полезли за карабинами, закинутыми за спины. Хозяин телеги не сходил с места, продолжая обнимать коня. Рот Винрыха перекосило от омерзения, а в сердце его сгустилась не храбрость, но презрение, — безбрежное презрение ко всему на этой земле.

— Ты это для какой партии вёз? — спросил тот, кто обыскивал.

— Глупец! — ответил Винрых, не поднимая головы.

— Для какой партии, говорю, вёз? Слышь, полячишка!

— Глупец!

— Это не крестьянин, — обратился к подчинённым старший; на плече его виднелась нашивка, — это повстанец.

— Глупец! — повторил Винрых, не поднимая глаз от земли.

— В расход сукиного сына! — крикнул солдафон.

Двое конных тут же отскочили на несколько десятков шагов и быстрым движением выставили пики в горизонтальное положение. Приговорённый взглянул на них, когда те уже приготовились пришпорить лошадей, и, как малый ребёнок, прикрывая голову руками, тихим, каким-то не свойственным для него голосом, вымолвил:

— Не убивайте…