Раскол дома

Ритуалы были у всех. Была ли в этом хоть крупица смысла, которая бы что-то меняла? Скорее всего нет, но ему ритуалы помогали сохранять сосредоточенность. Нацисты могли сколько угодно говорить, что собираются «расширяться» только на Восток, он ни на секунду этому не верил, как и Потти, хотя среди тех, кто находился у власти, были такие, кто верили.

В первую неделю января 1939 года Тим планировал отвезти Хейне очередной пакет от сэра Энтони, но отложил поездку после того, как ему позвонил отец с новостями о Джеймсе, который попал в аварию во время тренировочного полета на биплане. После недели тревог от отца пришла новая информация. Джеймс отделался сломанной ногой и через несколько месяцев вернется к занятиям.

Тим поспешил купить пару книг и послать их в военный госпиталь. Он также купил подарки к Рождеству для матери: мыло и масло для ванны. Хейне он также купил мыло. В конце концов, он не собирался тратить на них больше, чем нужно. Он поехал в Берлин в суровую январскую погоду, взяв твердый курс на логово льва, хотя теперь по другому адресу. Новая квартира располагалась ближе к центру Берлина. Результат Хрустальной ночи? И он обнаружит следы еще одной коробочки с мезузой? Да, черт возьми, конечно, обнаружит.

Интересно, будут они ходить по клубам? И СС, СД и вся эта гоп-компания будут жужжать об успехах с растущим восторгом? И он услышит очередные разговоры от Хейне и его дружков об их адских досье? А может быть, если повезет, они выскажут свои соображения про известные им или предполагаемые планы на будущее герра Гитлера или, в самом крайнем случае, их отдела?

Естественно, при входе в квартиру он заметил на дверном косяке следы сорванной коробочки с мезузой. Люстры, висевшие в квартире, могли бы соперничать с люстрами Истерли Холла. Он вручил подарки. Мать открыла сверток, и лицо у нее вытянулось. Тим сказал:

– Когда я приезжал в начале декабря, я почувствовал, что шоколада будет недостаточно, Но что можно подарить людям, у которых все есть?

Он обвел рукой комнату. Мать улыбнулась. Волосы у нее по-прежнему были выкрашены. И вокруг головы была уложена эта дурацкая коса. Хейне сидел за карточным столом, похожим на тот, что стоял в их прежней квартире. Он не стал открывать подарок, а сразу же, нахмурившись, погрузился в изучение документов, присланных сэром Энтони. Тим наблюдал за ним, а рядом мать зудела по поводу трудностей с прислугой. Теперь у нее было две служанки.

– Так Амала у вас работает?

– Теперь нет. У нее сын – красный, и это вышло наружу, представляешь? Поэтому теперь у нас сейчас две девушки из Судет, правда, можно не сомневаться, что они подыщут себе солдат, чтобы выйти замуж, несмотря на то, что я выбрала двух не слишком хорошеньких.

Тим слушал вполуха, сосредоточив внимание на Хейне, который в этот момент сравнивал протоколы с какими-то бумагами из досье, написанными от руки.

– Тим, ты слушаешь меня?

– Конечно, матушка, просто мне вспомнился жеребенок Фанни. Я не говорил тебе, что она родила кобылку? И дальше мы можем получать от нее приплод.

Хейне поднял глаза.

– Мы? Так вы все там друзья?

В его голосе прозвучало нечто большее, чем простое любопытство. Тим, проклиная себя, сумел тем не менее ответить честно:

– Вы думаете, они могут снова подружиться с человеком моих политических взглядов? Они праздновали свадьбу, а у Фанни как раз начались роды. В какой-то момент мы с Брайди оказались вместе в стойле, но потом расстались. Мне все равно, зачем мне это нужно, когда есть Пенни, сэр Энтони и все остальные? Теперь они – моя семья.

При упоминании о сэре Энтони Хейне вернулся к своему занятию – сверке протоколов с другими бумагами. Милли схватила Тима за запястье.

– Твоя семья – это я, а не кто-то другой.

И тогда Хейне заорал:

– Ты что, не помнишь, глупая женщина, что наша семья – это Volk, народ. Для нас важнее наш народ, а не те, кто надоедают нам тем, что произвели нас на свет. Именно Volk заслуживает нашей преданности. Этому мы учим детей. Чтобы они равнялись на фюрера, а не на родителей. Если дети могут это понять, почему ты не можешь, особенно когда говоришь на публике, особенно… – он обвел рукой комнату. Должно быть, он имел в виду подслушивающие устройства.

Он поднялся и бросил протоколы сэра Энтони на стол.

– Тим, я полагаю, ты знаешь сэра Эджерса?

Тим насторожился, но заставил тело расслабиться, как он уже умел делать.

– Да, знаю, Хейне, но не сказал бы, что мы друзья, – пока Тим говорил, Хейне наклонился вперед, откидывая крышку серебряного портсигара, который мать прихватила из квартиры Герберов, – мы встречались на обедах в Клубе Мира и на нескольких митингах фашистов. Но, случись нам встретиться на улице, мы бы не признали друг друга. Это не было бы уместно.

– А он по-прежнему в комитете по… – Хейне замолчал. – Не обращай внимания. Просто – не обращай внимания.