Раскол. Книга III. Вознесение

Никон тем временем угасал. Архимандрит Кириллова монастыря Никита в середине 1681 года извещал Иоакима, что Никон «вельми изнемогает и близ смерти», что он принял схиму, не благоволив переменить имени. Никита спрашивал, как и где похоронить узника. Иоаким, ничего не сообщив царю, ответил, чтобы похоронили «якоже и прочим монахам бывает» и погребли на паперти церкви в Кириллове монастыре. Случайно узнав об этом, Федор Алексеевич приказал Иоакиму немедленно вернуть свое письмо, но тот ответил, что поздно, что письмо уже отправлено. А Никон в те же дни из последних сил сам написал письмо в Воскресенский монастырь: «… Ведомо вами буду, яко болен есмь болезнию великою, вставать не могу, на двор выйти не могу ж, лежу в гноищи… умереть мне будет внезапну. Пожалуйте, чада мои, не попомните моей грубости, побейте челом о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертью погибнуть; уже бо моего жития конец приходит».

Получив это послание, братия исполнилась плача и немедленно передала письмо государю. Тот срочно собрал Собор, синклит, зачитал просьбу Никона. Все единодушно высказались за его возвращение. Иоаким на сей раз согласился. За Никоном тут же отправили посольство во главе с дьяком И. Чепелевым…»

* * *

Прежде-то Господь частенько навещал Никона в тонких снах и принашивал всяких милостей и благодатей и тем путь грядущий сотворял монаху: ни дня не прожил, так казалось, без Христова путеводного слова и ободряющего знака. А тут вдруг расповадился бес прихаживать к болезному, когда уж дни-то сочтены. Лишь прикроет Никон глаза, лежа тоненько пропев псалмы Давида и надумав отдохнуть, и тут же сквозь мрак в голове и череду каких-то звероподобных рыл и рож, всяко гримасничающих харь и черных как уголье морд вдруг проступает овеянное серебряным нимбом сияющее лицо Голубовского, и только смоляной темени глаза с желтой кошачьей искрою в глубине, как стволы солистра, наведенные в самое сердце патриарха. И с жестокой укоризной что-то выговаривает приходящий бес, толкует всякие клеветы, выдавая их за крайние истины, и от этих неправд так горько, так обидно Никону, что, очнувшись, он еще долго переживает навязчивое видение.

Когда опростился вовсе, когда все мирское отряхнул, как прах, когда всякое гордое чувствие и блазни отшатнулись в дали и уже не норовят приблизиться к порогу кельи, Господь вдруг отступил прочь от одра и подпустил к Никону беса. Нет бы помереть старцу тихохонько с мечтою об ямке под Голгофою, а тут раться, сердешный, на последнем бою. Когда же отдых-то, когда-а?..

… Милый, выстрадай ямку-то! Ведь была она выкопана в годы твоей земной славы, когда царь прихаживал к тебе в крестовую, как ближний друг и духовный сын…

«Что ж ты, старик, Русь взбулгачил ради корысти своей бездельной?!» – постоянно пытал Голубовский и все норовил сорвать с груди монаха вольяшный образок Богородицы, лишить старца защиты, а другою рукою больно так ковырял в ребрах, пытался достать сердце; оно безумно шалело и само пыталось выскочить из темницы.