Расколотое небо

И все-таки Щепкин догадывался, что Ивану Балабану кажется, что к небу есть другой путь, более короткий. В глубине души он считает, что каждый пилот знает какую-то свою хитрость, и если узнает ее и он — сразу полетит. Поэтому, видно, с большим уважением он относится, несмотря на неприязнь, к Свентицкому и часто несмело спрашивает:

— Вы, Леонид Леопольдович, когда погоды настанут, не возьмете меня полетать? Товарищ Щепкин не обещает. Говорит — учись! Что ж, разве я против? Только мне поглядеть надо, как вы там, в небе, ручкой управления шуруете?

— Так же, как и на земле, мон петит! — отвечает Свентицкий. — На себя и от себя!

— Ясно. Но мне бы только поглядеть. — Балабан не верит, что все так просто. Ему кажется, что Свентицкий скрывает секрет полета, как любой значительный мастер скрывает тайны своего дела. Особенно усилилось его уважение к Леону, когда он узнал, что тот тоже обучался во Франции. Щепкин слышал, как он говорил Афанасию:

— Счастливые они люди, наши пилоты, что в Европу ездили. Французы — они не только по бабам спецы и лягушек едят! Вишь, наши у них обучались! Значит, есть чему! Эх, мне бы к тем французам! Ножки бы им мыл!

Однако занятия с Балабаном длились недолго. Как-то ночью Глазунов разбудил в палатке Щепкина:

— Даниил Семеныч, выдь! С «фарманом» совсем худо!

Аэроплан умирал. Он умирал так, как умирают очень старые и очень больные люди — долго и томительно. Сначала смерть легонько прикоснулась к мотору, и, когда его запускали, он начинал стучать хрипло, через силу, нехотя.

Аэроплан содрогался от хода поршней, вздрагивал, но на том дело и кончалось. Бензин сгорал в цилиндрах не полностью, мотор захлебывался, харкал масляной смесью, сгустками копоти и сажи, едким пронзительным дымом. Глазунов перебирал мотор уже несколько раз, менял кольца, притирал клапаны, с досадой глядя на обгорелый, истертый металл, однако это никак не помогало, звук мотора был астматическим и перхающим, ровного звона не рождалось. Конечно, мотор уже давным-давно отработал все свои часы и столько же сверх отпущенного ему срока жизни. Но смириться с тем, что он перестанет совсем работать, Глазунов не мог.

Единственный летающий аэроплан сохранял видимость настоящего авиационного отряда, умрет он — тогда кто они? Так просто, сборище людей без дела.

В пропеллере появились тонкие, как паутинка, трещинки. Глазунов поставил на лопасти крепкие металлические стяжки, но смотрел тревожно: не дай бог пойдет в разнос во время запуска, разлетится в куски, поубивает.

Самое омерзительное было то, что дождевая сырость и влага легко впитывалась обшивкой, хотя «фарман» и стоял в палатке. Худая парусина легко пропускала воду, не помогали даже листы фанеры, которой накрыли палатку сверху.

Глазунов подвесил над аэропланом на проволоках множество ведер и котелков, дежурил по ночам, выливая накопившуюся воду, но дождь все-таки пробивался сверху, а снизу по земле тоже струилась вода, грязная и холодная.

Ледяные туманы окутывали по ночам стоянку, вытянешь руку — не видно.

И все-таки Глазунов надеялся: вот перестанут лить дожди, подсохнет «фарман», все наладится.

Но сегодня захолодало уже с вечера, по всему было видно, вот-вот ударит настоящий мороз, и Глазунов, не выдержав, позвал Щепкина.

…В палатке стоял пар, как в бане. Это Балабан и Афанасий пытались нагреть воздух при помощи паяльной лампы, но от огня только сырость становилась явственней.

«Фарман» обрюзг, пропитался водянистой мерзостью, обшивка на плоскостях отвисла, как брюхо у дохлой, готовой разползтись рыбы. Щепкин ткнул в обшивку пальцем, потрогал — сплошная склизь. Фанера кабины набухла, стала рыхлой.

Шипела паяльная лампа, Афанасий утирал нос, с красного от холода лица на Щепкина с ожиданием смотрели его глаза, словно Щепкин мог что-нибудь сделать.

Щепкин без надежды посоветовал Глазунову смазать обшивку касторкой, хотя сам не верил в ее всесилие. Так и вышло. Пропитанная влагой материя не принимала никакой смазки.

К полуночи развиднелось, облака пропали, и низкое звездное небо распахнулось над полем. Лужи стеклянно заблестели, их тронул первый ледок.

К авиапалатке, как по тревоге, собрались все.

Глазунов глухо кашлял, пил чай из кружки, старался на людей не смотреть. Под утро мороз зазвенел по всей земле, под ногами с хрустом ломались твердые стебли заледеневшей травы, палатка, схваченная морозом, приподнялась коробом, полог отгибался с трудом, стал как деревянный. Мороз обнюхал «фарман» и медленно, с безжалостной деловитостью принялся за работу. Разом перестала звенеть капель, вода загустела. Холод вгрызался в обшивку «фармана», и она становилась твердой, как металл, сжималась, пропитываясь льдом. С хрустом лопнуло днище кабины, по фанере заструилась трещина, начиналась агония…