Читаем Расколотое небо полностью

За стенкой писарь палил сургуч, удушливый запах его сжимал горло, вызывал тошноту. Это был знакомый омерзительный и сладкий запах уксуса, кислой, капусты, несвежих перин — всего того, чем пахнет нищета. Сын бедного почтового чиновника, уже юнцом с мутной, неясной тоской, Черкизов понимал: если не вырвется из-под крыши отцовского домика, где хнычут многочисленные появлявшиеся с нудным постоянством каждый год братья и сестры, то станет таким же, как отец, жилистым, унылым человеком, на лице которого было всегда озабоченно-рассеянное выражение, как будто он забыл в молодости что-то очень важное и теперь все время вспоминает, но никак не может вспомнить.

Он ушел из дому рано, уехал в Петербург, пытался изменить судьбу, но ничего не получалось. Долго служил секретарем у одного из именитых адвокатов. Однако штатская служба ничего не давала. Войну он — уже лысеющий — принял как счастье… Война тасовала людей, словно пестрые карты, сословные рамки ломались. Он уверенно шел по давно продуманному пути. Усвоил лениво небрежный тон, осторожно играл в карты, почти всегда выигрывая; нравился дамам, но всегда успевал удачно расстаться; летать начал сначала потому, что это было модно и шикарно, почти как игра в лаун-теннис, которой он тоже недурно владел. Больше всего повезло, когда сумел прибиться к ставке. Сначала летал связным из Могилева на фронт, потом пошел на повышение, оставил полеты. Уловив дух, царивший в ставке, усиленно восхищался в дамских салонах рыцарством немецкого воина, сетовал на то, что вместо единения приходится вести эту нелепую войну с Германией. Прогерманская группа, сплоченная вокруг императрицы, скоро оценила это. Наградой стал высокий чин. Впереди маячила прекрасная, не слишком спешная, но и не слишком медленная карьера, обеспеченность, может быть, известность. Фундамент был заложен, начало обрисовываться все строение, и вот, когда все казалось особенно крепким и надежным, — взорвалось!

Растерянный и жалкий, он вдруг с ужасающей ясностью понял — жизнь прожита напрасно. Был чин, но к своему чину он теперь относился с иронией: в среде полковников без полков и генералов без армий что он значил?

Правда, те, кто его знал по Могилеву, даже сейчас не нашли бы в нем никаких изменений. Внешне Черкизов оставался тем же — аккуратным, деликатно-вежливым, склонным к некоторому щегольству, лысеющим человеком. Только резкая судорога изредка дергала щеку, и на глаза наплывала мутная ярость.

Он не понимал причин, по которым Россия вдруг взбесилась, как лошадь, давно не пробовавшая арапника. Какое-то время всерьез раздумывал, не перейти ли на службу к большевикам. Потом понял, что они никогда не согласятся дать ему, явной контре, того, ради чего он жил и продирался к вершинам благополучия. Из этого родилась ненависть, холодная и четкая. Теперь он относился к каждому хаму, как к личному врагу. Он всерьез считал, что каждый из этих революционеров обделен судьбой так же, как и он, и теперь стремится к власти, довольству и благополучию, прикрываясь только для приличия высокими словесами. И он уничтожал их при каждом удобном случае так же, как, не задумываясь, уничтожил бы любого конкурента в прошлые времена. В этом было что-то ненормальное. Черкизов и сам понимал это, но остановиться не мог.

Бессмысленность его ненависти заключалась в том, что гигантское здание государственного устройства, все этажи и лестницы прежней власти рухнули, цель его жизни, заключавшаяся в неумолимом и мерном восхождении к власть имущим, исчезла. Однако он еще верил, что, может быть, когда-нибудь он возникнет вновь, этот прекрасный четкий порядок, где каждый знает свое место, и только такие люди, как он, могут отвоевывать столь редкие счастливые места под солнцем наивысшей власти.

Никто бы не мог подумать, глядя со стороны, что Черкизов томится, ищет нового хозяина. Надежного, крепкого. Такого, которому можно было бы служить уверенно.

Сейчас все свои надежды он связывал с британцами, понимал: если они приходят в какую страну, то — надолго. Вчера казалось: Индия, Персия, Мессопотамия — это далеко, а сегодня они уже в Туркестане, в Баку, здесь, совсем рядом…

Резкий выстрел оторвал Черкизова от размышлений. Он бросился к окну. Часовой в башлыке, задрав голову, глядел куда-то вверх. Из дула винтовки шел дымок. Солдат вскинул винтовку и начал снова стрелять. Свихнулся, что ли?

Черкизов выскочил на крыльцо, увидел: неподалеку стоят и смотрят в небо Щепкин и Леон.

Слабый, еле слышный треск тоже шел с неба.

Черкизов поднял голову: в белесом зимнем небе, на высоте более версты, чуть в стороне полз «Фарман-30», похожий на воздушного змея.

Закатное солнце подсвечивало его снизу, и он казался оранжевым.

— Перестань палить, дурак! — крикнул часовому Черкизов. — Высоко!

Щепкин и Свентицкий подошли к нему.

Лицо у Свентицкого было растерянным:

— Вот вам, Виктор Николаич, и зима! Красные-то летают, а мы сидим!

— Какие это красные? Откуда? — сказал Щепкин.

— Не иначе из Астрахани, — уверенно и зло фыркнул Черкизов. — Фанатики!

— Не может этого быть… Далеко, — возразил Щепкин.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Кто такие «афганцы»? Пушечное мясо, офицеры и солдаты, брошенные из застоявшегося полусонного мира в мясорубку войны. Они выполняют некий загадочный «интернациональный долг», они идут под пули, пытаются выжить, проклинают свою работу, но снова и снова неудержимо рвутся в бой. Они безоглядно идут туда, где рыжими волнами застыла раскаленная пыль, где змеиным клубком сплетаются следы танковых траков, где в клочья рвется и горит металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно устлать поле и все человеческие достоинства и пороки разложены, как по полочкам… В этой книге нет вымысла, здесь ярко и жестоко запечатлена вся правда об Афганской войне — этой горькой странице нашей истории. Каждая строка повествования выстрадана, все действующие лица реальны. Кому-то из них суждено было погибнуть, а кому-то вернуться…

Андрей Михайлович Дышев

Детективы / Проза / Проза о войне / Боевики / Военная проза